– Удачи, дорогой, – пожелала Гретхен, когда он чмокнул ее в макушку, и даже не поднялась с дивана. – Мало ли что? – робко намекнула она. – Вдруг тебе понравится?

Кеннета передернуло, и он чуть было не застонал вслух.

– Постараюсь не разбудить тебя ночью, – пообещал он. – Спи.

«Кафе Фез» находилось неподалеку, в Ист-Виллидже. Кеннет решил пройтись пешком. Чудесная ночь, мягкий, благоуханный ветерок. В густой тени деревьев он чувствовал себя в безопасности, никем не узнанный.

В цокольном этаже большого популярного ресторана поблизости от «Паблик Театр» располагался «Фез». Обозреватели должны сохранять инкогнито, однако здесь Кеннета знали. «"Таймс"? Столик для вас заказан». Внутри помещение выглядело как ночной клуб, но здесь собрались отнюдь не чинные завсегдатаи ресторана: молодые, в основном бритоголовые ребята, штампованные рожи. Хотя Кеннет оставил галстук дома, он выделялся среди них, словно агент национальной безопасности.

Его проводили к столику, где уже сидел пухлый молодой человек в полосатом льняном костюме.

– Кеннет Прагер!Какой приятный сюрприз! Вот уж не думал встретить здесь вас!

Кеннет пожал влажную, мягкую руку.

– Привет, Камерон!

Камерон Дитчли работал на «Пост» – он не был театральным или музыкальным обозревателем на ставке, так, дилетант, освоивший центр Нью-Йорка. Щеголь, застрявший в иной эпохе, в неполные тридцать лет он казался выходцем из «Сладкого запаха успеха». [57]Из кармана пиджака торчит уголок платка. Говорит громко, подвизгиванием выделяя «ключевые» слова.

– Говорят, небывалоезрелище. Но вы же знаете,иначе Газета не направила бы сюда человека вашейрепутации.

Десять мучительных минут длился этот «профессиональный» разговор. Дитчли обожал все, чего еще не видел, и ругал только постановки, сошедшие со сцены. Если страх превратиться в наемного писаку, халтурщика, проститутку подступал к горлу, Кеннет напоминал себе: «По крайней мере, мне далеко до Камерона Дитчли».

Шоу началось.

На сцену вскарабкались старик и старуха, вернее, два парня, один из них – в платье. Спектакль с музыкальными вставками: Леопольд бренчал на пианино, Лоис пела. Леопольд кое-как вымазал лицо серым гримом – ребенок, изображающий дедушку на школьном вечере. Лоис, в голубом парике и синем вечернем платье была убедительнее. Трансвеститы Кеннета не смущали – это могло быть весело. Ему нравился Чарльз Ладлэм, [58]особенно поздний.

Лоис запела «Весь я», [59]раскаркалась, как больная ворона. Да уж, это не мюзикл. Кеннет записал в блокнот название песни и заметил, что Дитчли заметил, как он пишет, – тут же вытащил ручку и зачеркал на салфетке. Рядом с другим репортером, словно на экзамене, имеет смысл прикрывать рукой листок с ответами.

– Добрый вечер, – прохрипела Лоис. – Добро пожаловать на музыкальный спектакль «Леопольд и Лоис». Вам повезло. – Леопольд заиграл вступление к очередной песенке, но Лоис не стала петь. – Кстати… – все так же хрипло рыкнула она и пустилась в сумбурное повествование о своей профессиональной жизни, начиная с раннего детства: мать – прелесть и пьяница, и еще более пьяный отец, который изнасиловал дочь в двенадцатилетнем возрасте. – О, я ему отомстила! – Тут ее голос зазвучал почти нежно. – В следующий раз, когда он явился ко мне в постель, я прихватила с собой нож! Ха! – Теперь он запел целой октавой выше. – Мамочка мне простить не могла. Пришлось уйти из дома – в шоу-бизнес!

Это якобы смешно. Смешно, потому что вовсе не смешно. Молодежь животы надрывает. За соседним столиком молодая женщина – коричневая помада на губах, все лицо в кольцах, точь-в-точь чешуя – от восторга молотит кулаком по столику.

Шоу шло своим чередом, монолог за монологом, изредка песенка. Опрокинув очередную рюмку, Лоис со смехом поведала о первом муже-наркомане, о втором муже-трансвестите, и о том, как Леопольда били в младшей и средней школе и в колледже, а потом Леопольда сбросил с крыши его бойфренд, «милейший шизофреник, его звали Майк».

– И теперь мы вместе навек, – завершила она рассказ и, перегнувшись через пианино, сжала руку своего партнера. – Это судьба. Странная штука жизнь.

Разумеется, это была пародия, издевка над пафосом миллионов и миллионов любительских постановок, их «смехом сквозь слезы». Уродство и боль оказались сильнее комической стороны. Ни сострадания, ни жалости, ничего, кроме презрения к иллюзиям глупой старухи. И любовью к театру здесь не пахнет. Кеннет всеми силами старался разглядеть милость к падшим или хотя бы поэзию нищеты, но видел только злобу…

– «Хей, Джуд», – затянула Лоис и тут же пояснила: – Это для ребятишек. – В ее устах элегичные «Битлы» превращались в песню протеста.

–  Потрясающе! – курлыкал Дитчли.

Уловив эту злобную ноту, Кеннет уже не различал ничего другого. Аудитория жадно глотала все, наслаждаясь жестокостью и принимая ее за откровенность. Можно подумать, тут громят Рональда Рейгана или войну во Вьетнаме, а не двух старых шоуменов.

Чем так рассержены актеры и зрители? Родители у них плохие? Взрослеть неохота? Завидуют чужой славе? Какая разница. От них разит ненавистью, и Кеннет почувствовал, как в нем вспыхнул ответный гнев.

Шоу закончилось, Кеннет заторопился к выходу. Многоголосый шум ночного города мог бы рассеять наваждение. Но поздно, город затих. Он шел пешком на Западную Девятую по немому коридору между высоких домов, и ему казалось, что внутри каждого здания ширится пустота, словно в заброшенном театре. Тишина и пустота. Невыносимо! Он пошел быстрее и не слышал ничего, кроме своих торопливых, усталых шагов.

Отложив в сторону карандаш, Кэл сморгнул колющие глаза слезы и перечитал написанное. Ну ты и дурак, сказал он себе. Странный ты малый, чудной!

Громкий звонок в дверь.

– Это я, котик! – пропела в домофон Айрин. Калеб нажал кнопку, открывая дверь, и поспешил в кухню. Загудел, поднимаясь, лифт. Он как раз успел приготовить кофе.