Когда репетиция закончилась, Тоби отвел режиссера в сторону.

– Насчет этой сцены перед зеркалом, Фрэнк. Должен ли я выглядеть печальным? Или не очень? Я старался думать о том, что жизнь проходит мимо, но при этом не мрачнеть.

– Все в порядке, Тоби. Просто смотри на себя в зеркало. Предоставь аудитории возможность угадать твои мысли. Нужно поработать над монологами. Пока не все получается. Нужно больше чувства. Паника, страдание, что-то в этом роде.

– Но ведь они должны быть смешными?

– Не беспокойся о внешнем впечатлении. Сосредоточься на содержании. Ты же знаешь, что такое – быть отвергнутым. Дай это понять.

Тоби явно поплохело: зрачки расширились, кожа посерела.

Неужели он решил, что Фрэнк намекает на его разрыв с Калебом? Фрэнк вовсе не хотел причинять боль, он не принадлежал к такому типу режиссеров. К тому же, он и не знал в точности, что произошло у Тоби с Калебом.

– Ты только что вернулся с прослушивания, – заторопился он. – Или собеседование прошло неудачно, да ты и не хотел эту работу…

Взгляд Тоби заледенел, омертвел – ему явно не хотелось представлять себя отверженным. Или хуже того: он настолько болезненно переносит это, что не сможет воплотить на сцене.

И вдруг глаза его вспыхнули.

– Вспомнил! – воскликнул Тоби. – На прошлой неделе у меня случился приступ паники, когда я подумал, что придется вернуться в Висконсин.

– Ладно, – не слишком уверенно отозвался Фрэнк.

– Полное отчаяние, а стоило представить, что придется все объяснять родителям…

Фрэнк выслушал актера до конца, поощряя его кивками, хотя лучше бы Тоби подумал над ролью сам, наедине с собой. Все актеры работают именно так – ищут в себе что-то похожее на свой образ. Только те, кто умнее, держат рот на замке, чтобы не прослыть сумасшедшими.

Еще два прогона и перерыв. Половина труппы вышла на лестничную площадку покурить – в доме Аллегра курить не разрешала. Она последовала за Фрэнком на кухню. Фрэнк налил себе стакан воды, Аллегра остановилась в дверях.

– Отлично-отлично-отлично, – пропела она. – Все идет хорошо, правда?

– Понемногу, – ответил Фрэнк.

Аллегра вытянула вверх затянутую в черное трико ногу. Девушка часто проделывала акробатические трюки, неожиданно для себя и других.

– Как продвигаются дела у вас с Джесси Дойл?

– Продвигаются. – Фрэнка несколько удивило, что Аллегра заговорила о Джесси. Он старался до следующей встречи выкинуть Джесси из головы. Но достаточно было этого вопроса, чтобы дверца распахнулась.

Под черной тканью нетерпеливо шевелились пальцы ног.

– Это хорошо. Джессика мне нравится. Честно. Такая… эклектичная. Вы прекрасно дополняете друг друга.

Фрэнк невольно улыбнулся. Улыбка поднялась откуда-то из центра груди, и, как он не пытался удержать свои губы, рот растянулся сам собой.

– Знаешь, – продолжала Аллегра, – ты бы попросил ее привести брата на наше представление. Может, он скажет пару слов, а мы разместим их на рекламке.

Разумеется, подумал Фрэнк. Не Джесси ее интересует, а Дело. Аллегра до абсурда влюблена в этот жалкий набор скетчей. Спит и видит, что спектакль попадется на глаза молодому многообещающему продюсеру, и он поставит его на Бродвее. Даже не заметила, что Тоби уже не встречается с Калебом. В душе Аллегры надежда бьет неиссякаемым ключом, а в душе Фрэнка – еле капает.

– Боюсь, по нынешним временам имя Калеба Дойла неплатежеспособно.

– Ему будет лестно, что мы так не думаем.

– Еще бы не лестно! Ладно, почему бы и нет. Попрошу Джесси, она попросит его. Обещать ничего не могу. – По правде сказать, он боялся просить Джесси. Не дай Бог, решит, что Фрэнк ухаживает за ней только из-за ее брата. С другой стороны, он не знал, хочет ли Джесси, чтобы он хотел ее и только ее. Может быть, она предпочитает, чтобы в ней видели средство для достижения цели, а не объект желания.

– Алли, ты ведь женщина. – Советоваться с ней было бессмысленно, но Фрэнку не терпелось хоть с кем-нибудь поговорить. – Не могу понять, что у Джесси на уме. Хочет ли она, чтобы я гонялся за ней, или ее «нет» значит «нет».

Нога коснулась пола.

– Она сказала «нет»?

– Не сказала. Но к ней просто так не подступиться.

– Но как-то к ней все же можно подобраться?

– Как-то можно.

– Это хороший знак. Лично я люблю, чтобы за мной гонялись – но только если парень мне нравится. Знай я Дойл получше, разобралась бы, ищет ли она чего-то серьезного.

– А я слишком серьезен? – обеспокоился он.

– Ты? Мистер Искренность?

– Эй, я могу и сыграть.

– Ты с ней уже спал?

– Э… да, да. Один раз.

– О! – Это краткое восклицание не сулило ничего хорошего. – Но все-таки она не избегаеттебя? Вот и славно. Продолжай в том же духе. Жми. Пусть она видит, что тыдоступен. – Аллегра рассмеялась. – По крайней мере, до тех пор, пока ее братец не посмотрит шоу.

Нет, на объективность Аллегры полагаться нельзя, зато даже к своему эгоцентризму она относится с юмором. Оставь Джесси в покое, приказал Фрэнк себе. Сосредоточься. Работай. Доведи до конца эту идиотскую пьесу.

– Спасибо, Алли, – сказал он и побрел обратно в гостиную обсудить с Боазом музыку.

– Алло, Джессика? Прости, что беспокою тебя в выходной день, но тут… ой, извини. Это Генри. Я никогда не научусь обращаться с этими штуками. Я только хотел спросить, ты разобралась на прошлой неделе с ежеквартальными выплатами налогов? Ведь их сейчас надо платить, так? Или до конца года можно не беспокоиться? Ну вот, наговорил все это и понял, что вполне мог подождать до понедельника. А еще, я верно усвоил: твой брат – Калеб Дойл, драматург? Кто-то из наших на днях хвалил его работу. Можешь рассказать мне про него? Он, кажется, математикой интересуется, так? Не могла бы ты попросить его объяснить мне, что такое алгоритм? Я-то напрочь не способен разобраться, но он, похоже, сумеет растолковать это даже такому придурку, как я. Не могла бы ты нас познакомить? Чушь всякую несу, да? Извини. Можешь сегодня не перезванивать. В понедельник разберемся. Ты же меня знаешь: до понедельника я забуду, что сказать хотел.

Под окном несла свои волны река Гудзон, мягкое ртутное зеркало, спокойное и ровное ясным безветренным утром. Слева, сперва замедленно, потом ускоряясь, начали распахиваться высокие стальные ворота моста Таппан-Зи. Решетка взмыла вверх, и поезд вонзился в густую зелень, облака и мазки свежей, только что распустившейся листвы. Они покинули убежище города и устремились в дикий мир пригорода.

– Порой он обращается ко мне, словно к единственному другу, – сказала Джесси. – А потом вообще забывает о моем существовании. Принимает, как нечто само собой разумеющееся. Наверное, я должна быть польщена. – Джесси рассмеялась. – Он такой рассеянный. На его фоне я – деловая женщина.

Воскресное утро, кроме них с Калебом в электричке, следующей в северном направлении, почти никого нет. Они едут отмечать день рождения Калеба. Праздник назначен на пятницу, но мама отказалась выезжать в город, поэтому сегодня им пришлось отправиться в Бикон.

Калеб сидит у окна, сложив на коленях несколько номеров «Таймс». Почему он продолжает читать газету, сгубившую его жизнь? Джессике этого не понять. Воскресный выпуск хуже всего. Но сейчас Калеб не читает, а с кроткой, терпеливой и рассеянной улыбкой слушает сестру.

– Избалован? – задает она риторический вопрос. – Господи, еще как! Перед премьерой он уверял, что спектакль провалится. Мрачный-мрачный-мрачный-мрачнее некуда. Посыпались положительные рецензии. Думаешь, он хоть немного приободрился? Куда там! Теперь он ворчит: дескать, все это можно было предсказать заранее.

Джесси пересказывала новости из жизни Генри Льюса. Это началось еще на вокзале с восклицания: «Не поверишь, о чем Генри попросил меня как-то на днях. Купить ему «горшочек». Не для цветов, сам понимаешь». – Ей это казалось смешным, но Калеб с трудом выдавил из себя улыбку.