В этом городе все читают газеты – ему не укрыться от читателей, не укрыться от собственных текстов.

– Какой уровень гнева! – вспыхнул он. – Это сарказм. Я тонко шучу. Почему не посмеяться, если есть над чем? Но с какой стати мы должны смеяться над затасканными репликами из старого телешоу?! Неужели стоит обсуждать дерьмовую статью на тему бездарного римейка «Звездно-полосатой девчонки»?!

– Вы сами сказали – «дерьмовая» статья. Весьма интересный выбор слов, весьма. Я не во всем следую Фрейду, но вы же понимаете, Кеннет, что ребенок делает со своими какашками? – Чин засмеялась, смехом как бы опровергая выдвинутую гипотезу. – Вы дали выход ненависти, обосрав, – она рассмеялась еще громче, выталкивая из себя непристойное слово, – зрителей, которые радуются непонятной вам шутке, а заодно и драматурга, более знаменитого, чем мы с вами.

– Может быть, обсудим мои сны? – заикнулся он. – У меня были такие интересные сны на этой неделе…

– Эти вопросы вам не по душе? Критику не нравится критика? – Она снова рассмеялась, но уже не так хищно. – Я всего лишь подкидываю идеи. Посмотрим, какие из них оправдаются по мере нашего знакомства. Но ваши статьи открывают не меньше, чем сны, Кеннет. Это тоже сон, только со словесными образами. В особенности меня заинтересовал один оборот…

Пока Чин соблюдала молчание, Кеннет полагался на ее медицинский опыт. Но чем дольше она болтала насчет статьи, тем стремительнее убывало в нем доверие. Нет, он вовсе не испытывал неприязни к поклонникам Нила Саймона или к самому драматургу. Разумеется, он жаждал любви, но любви тех людей, которые разделяли его вкусы, понимали, что такое хороший спектакль. А еще это дурацкое предложение – быть помягче в отзывах о пьесах! Кеннету рекомендовали Чин в качестве психотерапевта, специализирующегося на артистах. Уже одно это должно было бы его насторожить. Какой уважающий себя артист станет изливать свои горести «доктору» – ведь он может все эмоции вложить в работу на сцене!

Но он терпеливо дослушал доктора Чин до конца. Набрал в грудь побольше воздуха и сказал:

– Вот уж не знал, что вы поклонница Нила Саймона!

– Вовсе нет. Я не видела его пьесы, только рецензии читала. Я редко бываю в театре. Предпочитаю не ходить.

– Не любите театр?

– Моя маленькая слабость, – со смешком призналась доктор Чин. – Мне как-то неприятно наблюдать за актерами. Стоят перед полным залом и притворяются другими людьми. В кино или в телепередаче – не беда, но когда играют на сцене, у меня это вызывает повышенную тревожность.

Кеннет ушам своим не верил. А она еще говорит об этом, словно о забавном капризе, ничего, мол, особенного. «Врачу, исцелися сам! Да она безумнее, чем я», – мелькнуло у него в голове.

– Но это не важно, – махнула она рукой и перешла к лекции: необходимо научиться прощать самого себя.

«Всего доброго, доктор Чин», – мысленно попрощался с психотерапевтом Кеннет. Придется искать другого специалиста. Театрофобия – только этого недоставало! И никакой школы у нее нет, не видно метода… Сама же говорит: подбрасывает идеи и смотрит, какая приживется. И хихикает то и дело! Может ли такой психотерапевт рассчитывать на уважение пациента?

– Не согласны? – перебила она себя вдруг. – Думаете, я не права?

– Нет-нет, – зачастил он. – Я все обдумаю. Нужно хорошенько усвоить эту идею. – Он понятия не имел, какую идею.

Рано еще говорить доктору Чин, что на этом их отношения заканчиваются. Можно известить ее в понедельник по электронной почте. Кеннет Прагер всегда лучше изъяснялся заочно, нежели в личном общении.

Он вышел на Западную Десятую, радуясь возвращению в реальную жизнь. Приемная доктора Чин располагалась в улье среди множества офисов на первом этаже старого особняка в Вест-Виллидже. Ранний вечер, середина мая. Солнечный свет играет на мягкой зеленой листве, на кирпичных стенах цвета ржавчины. Кеннет часто ходил по этой улице – он с семьей жил в нескольких кварталах отсюда, на Чарльз-стрит, – но сегодня сам себе казался здесь неуместным, как будто остался полураздетым после разговора с доктором Чин и пробирался по тротуару в банном халате.

Он ускорил шаг, направляясь к Шестой улице, обогнал одного мужчину в строгом костюме, затем второго и почувствовал облегчение – он здесь не единственный в униформе делового человека. Жаль, что они поселились в Виллидже, где порой встречаются и актеры. На улице, на почте или в супермаркете Кеннет сталкивался с ними. В публичных местах они, разумеется, не обменивались репликами, только исподтишка наблюдали друг за другом: газель и гепард, хищник и жертва на водопое.

Себя он ни в чем не винил. С какой стати? Он оценивал не людей, а их труд. И пусть не любят, лишь бы уважали его работу. Он мечтал о хорошем театре, то есть о хороших пьесах и разумных зрителях. Кеннет был идеалистом – вот на что следовало доктору Чин обратить внимание. Мир не дотягивал до его идеалов, задыхался в алчном стремлении к успеху любой ценой. Вот где источник депрессии.

Он пересек Шестую улицу, скрываясь в тени Джефферсон Маркет Лайбрери, невероятных размеров кирпичной башни, украшенной часами с кукушкой, и пошел дальше, мимо лавчонки, торговавшей реликвиями покойного Советского Союза, и неплохого китайского ресторана. Ему казалось, он чересчур высок, бросается в глаза. Повсюду толпы. На ближайшем углу Кеннет свернул налево к школе. Госшкола № 41, огромный белый куб с решеткой окон и зеленых дверей по фасаду. Копия уродливого офисного здания 50-х годов. Зато окна на первом этаже разрисованы забавными фигурками родителей и детей, ручки-ножки-огуречик. Родители во плоти стояли в стороне под кленами, общаясь друг с другом или с мобильными телефонами. Кое-кто поспешно досасывал сигарету, среди курильщиков – Гретхен.

Гретхен явилась сюда прямиком из своей юридической конторы, в синем костюме и дутых кроссовках. До чего же Кеннет обрадовался ей – друг, жена, надежное прибежище! Готов был по-детски ухватиться за ее руку, с трудом сдержался. Клюнули друг друга в щеку. Не такой уж я плохой, уговаривал он себя.

Гретхен раздавила окурок.

– Не горбись, дорогой!

Она первой заметила, что теперь он часто сутулится, особенно когда идет по улице, словно прячется от прохожих.

– Как прошел сеанс? – спросила жена. – Ничего?

– Этот сеанс – последний! – объявил он. – Тоже мне, специалист! Ни одной здравой идеи! Болтает, что в голову взбредет, нащупывает путь.

– По-моему, это вполне разумно.

– И театр не любит. Можешь себе представить? Ей меня не понять.

Гретхен нахмурилась озабоченно.

– Кеннет, ты только начал. Сначала нужно присмотреться. Может быть, тебе на пользу пойдет общение с человеком другой конфессии.

Чего еще ждать от Гретхен – она сама давно перестала ходить с мужем в театр. Он обижался, ничего не мог с собой поделать. Гретхен надоел театр, надоел «Таймс», и муж надоел.

– Хотя бы месяц. Ну, пожалуйста! Всего два сеанса! – взмолилась она.

– Тебе так тяжело со мной?

– Да! – убежденно выдохнула Гретхен и указала рукой на дверь – родители уже потянулись в школу. – Кстати, насчет конфессии – не пора ли сходить к обедне?

– Не в конфессии дело, – попытался объяснить он. – Совсем не в этом.

– Вот и хорошо! Пойдем?

В тот день седьмой класс госшколы № 41 давал премьеру «Плавучего театра», [3]и их дочь Розалинда пела в хоре.

Войдя в школу, Кеннет словно окунулся в детство – даже не в детство дочери, а в свое собственное. Центральный холл – раскрашенные цементные блоки и плитки, как в «Бердсвиль Элементари» в Питтсбурге, и тот же резкий, на все времена, запах отточенных карандашей и прокисшего молока. До чего же он ненавидел свое детство!

В актовом зале ряды разболтанных деревянных кресел без подушек и странные, словно навеки застрявшие здесь, отголоски. Они с Гретхен заняли два места сбоку. Кеннет открыл программку.