Ее детей провезли в карете по Виндзору. Поездка восхитила Беатрису, «sweet baby» [90], которая восторженно воскликнула: «Я никогда не думала, что в лавках могут продаваться корсеты!» Маленькая принцесса, как и ее сестры Ленхен и Луиза, была одета в белое с сиреневым платье. Беременная Алиса была в фиолетовом. Вики с «выражением бесконечной любви и почитания» во взгляде склонилась перед матерью в глубоком реверансе. Она держала за руку своего сына Вильгельма Прусского, который уже тогда просто из кожи вон лез, чтобы обратить на себя внимание. По дороге он выбросил из окна кареты муфту одной из своих теток. А во время службы занимался тем, что выковыривал из своего перстенька вставку из горного хрусталя, а затем укусил за ногу своего юного дядюшку Артура, одетого в килт, когда тот сделал ему замечание.

Когда блистательная Дженни Линд запела церковный гимн, сочиненный Альбертом, Берти посмотрел на мать, которая подняла к небу полные слез глаза. Церемония прошла с такой пышностью, с какой могла поспорить лишь сопровождавшая ее неразбериха. Пальмерстону пришлось возвращаться в Лондон поездом в вагоне третьего класса, впрочем, как и леди Вестминстер, на которой были диадема и бриллиантовое колье стоимостью в 500 тысяч фунтов стерлингов.

Виктория одной из первых покинула королевскую церковь, чтобы встретить молодых по их прибытии во дворец.

Вместе с Берти и Алике она позировала для официальных фотографий, устремив грустный взгляд на бюст Альберта, а потом обедала в компании одной лишь Беатрисы. К вечеру она отправилась вместе с Луизой в мавзолей мужа и вернулась из этого «дорогого ей места» успокоившейся и умиротворенной. Но на следующий день она опять расстроилась, наблюдая за тем, как удаляется карета молодоженов, провожаемая восторженными криками. Она стояла у окна, безутешная и разбитая, не имея рядом никого, кто мог бы удовлетворить «ее огромную потребность в любви и нежности, в то время как две ее дочери имели каждая по любящему супругу, а Берти увозил в Осборн нежную и чистую новобрачную, сокровище, которое ему посчастливилось завоевать». В своем вечном черном платье королева превратилась в виндзорскую вдову. Все, что ей осталось теперь, так это нежно гладить слепок с руки Альберта, который не покидал ее ночного столика. Никогда еще она не чувствовала себя столь сиротливо.

От Парижа до Мадрида, от Вены до Санкт-Петербурга расползались слухи, что Виктория отказывается верить в смерть мужа, что она, как и ее дед, потеряла рассудок. Когда принц Александр Гессенский ехал в Лондон на свадьбу Берти, его сестра, русская царица, взяла с него слово, что он непременно напишет ей, «в своем ли уме королева», после того как увидит ее собственными глазами. И он написал ей, что никогда еще не встречал более здравомыслящего человека.

Значит, она просто ломала комедию? «С рассвета и до заката только работа, работа, работа: письма, которые надо писать, вопросы, на которые надо отвечать, и т. д. Все это ужасно изнурительно, и если бы у королевы вечером не было бы хотя бы относительного отдыха, ее уже давно не было бы в живых. Ее ум постоянно перенапрягается», — жаловалась королева. Ритм жизни правительства отныне зависел от ее мигрени и невралгии. Как и во времена Георга III, у возвращавшегося из Виндзорского дворца министра коллеги первым делом интересовались состоянием здоровья королевы. Ее личные врачи, допустившие столько ошибок при лечении Альберта, ловили каждый ее взгляд. Ее щеки часто горели нездоровым румянцем, что было одним из симптомов порфирии, и доктор Дженнер вслед за Штокмаром и Кларком начал опасаться, что она унаследовала болезнь своего деда.

По приказу Виктории услужливый доктор составлял лживые бюллетени о состоянии ее здоровья, что выводило из себя генерала Грея. Сам же он получил выговор от королевы за то, что осмелился написать ее дяде Леопольду, что, по его мнению, она прекрасно себя чувствует. Она решила сама взяться за перо, чтобы опровергнуть оптимистические высказывания своего личного секретаря: не было ни одного дня, когда бы она не страдала от жесточайшей головной боли. Бельгийский король, уставший от ее бесконечных жалоб, ответил ей: «Я очень, очень огорчен, что ты опять плохо себя чувствуешь». Приехавшая навестить ее Феодора быстро засобиралась обратно, будучи не в состоянии выносить непрекращающиеся стенания своей сводной сестры: «У меня не хватает моральных сил слышать и видеть тебя столь неизменно несчастной».

Однажды Виктория по секрету сказала своей приятельнице Августе Прусской, что «работа» королевы больше не интересует ее. В другой раз она заявила дочери, что собирается навсегда удалиться в Розенау. Она охотно обсуждала вопрос о своем скором отречении от престола. Но стоило Пальмерстону и Расселу посоветовать ей чаще привлекать Берти к решению государственных проблем, как она категорически воспротивилась этому. Несколько месяцев назад лорд Грэнвилл, когда-то ближайший сподвижник Альберта, осмелился пригласить принца Уэльского председательствовать на заседании литературного общества. Уязвленная Виктория заметила по этому поводу, что Берти слишком молод и неопытен для такого рода деятельности: «Ни в коем случае не стоит поручать ему председательствовать на собраниях научных или литературных обществ, в работе которых принимал столь заметное участие его великий и горячо любимый отец». И она ни за что не хотела менять свою позицию. В свои двадцать два года Берти, увы, слишком многое унаследовавший от своих ганноверских предков, казался ей недостойным памяти Альберта Доброго: «Боюсь, что Алике не суждено стать тем, кем она могла бы стать рядом с умным, рассудительным и образованным мужем, если бы судьба соединила ее с таким человеком, а не с нашим безвольным и ужасно легкомысленным мальчиком. Ах, что же станется с нашей бедной страной, если я вдруг умру? Если Берти взойдет на престол, я предвижу одни лишь несчастья!»

И, в довершение всех бед, если и Берти вдруг умрет, то на его брата Аффи, лишившегося добрых советов своего отца, также нельзя будет положиться! После скандальной истории на Мальте теперь он увлекся леди Констанцией, женой герцога Вестминстера, которая была старше его на двенадцать лет! И что особенно возмущало Викторию, так это то, что Констанция была дочерью ее подруги герцогини Сазерленд. Королева хотела во что бы то ни стало женить Аффи. Но тот, возмужавший и огрубевший в морских походах, заявил, что все те принцессы-протестантки, которых ему представляли, ему не понравились. Единственной, для кого он сделал бы исключение, была его двоюродная сестра Фредерика Ганноверская. Но тут уже воспротивилась Виктория, поскольку отец его избранницы был слепым: «Хватит нам уже трех поколений браков между двоюродными братьями и сестрами и передающейся из поколения в поколение слепоты». Альберт всегда умел слушать своих детей. У нее же их бесконечные проблемы вызывали лишь раздражение.

Не успели разъехаться последние гости, прибывшие на свадьбу Берти, как там же, в Виндзорском дворце, собралась рожать Алиса. Герцогство Гессенское славилось своими композиторами и скрипачами, но врачи там были никудышные. Королева попросила дочь надеть на счастье свою ночную сорочку, ту самую сорочку, которой было уже двадцать пять лет и которую сама она надевала каждый раз, когда рожала своего очередного ребенка.

Впервые она присутствовала при чужих родах и не смогла удержаться от колкого замечания в адрес Людвига за то, что тот вверг жену в столь неприятное положение. Она оставалась рядом с Алисой всю ночь, а утром безапелляционно заявила, что появление человека на свет ничем не лучше, чем его смерть! Новорожденная девочка была названа в честь бабки Викторией. А та сразу же написала Вики с упреком: а ты почему не поступила так же? Хотя старшая дочь уже объясняла ей, что вынуждена была подчиниться традициям прусского двора.

Горе обострило монарший эгоизм Виктории. Ей бы очень хотелось, чтобы Алиса, такая заботливая и предупредительная сиделка, посвятила ей всю свою жизнь. Но та, став молодой женщиной, полюбила приемы и веселые вечеринки, которых была лишена в юности из-за смерти отца. Подобно Феодоре она не собиралась хоронить себя в этом мрачном доме, превращенном матерью в музей ее отца.