Между ужином и танцами герцог Девоншир рассказал гостям историю жизни своего садовника Пакстона. Это была одна из тех историй, что обожал принц. Будучи седьмым ребенком в семье небогатого фермера, Пакстон еще подростком начал работать садовником. В двадцать лет он уже был членом «Общества садоводов Чизика», где его впервые и увидел герцог. Потрясенный глубокими познаниями молодого человека в области садоводства, герцог предложил ему место у себя в Четсворте. В первый же день Пакстон явился на работу в четыре часа утра. Он обошел весь парк до прихода остальных садовников, которых тут же приставил к делу. А сам пошел завтракать с экономкой имения и ее племянницей, в которую влюбился с первого же взгляда. Через год они поженились. Пакстон вложил деньги, полученные в качестве приданого за супругой, в железные дороги и сколотил на этом хорошее состояние. Кроме того, он получает приглашения со всей Англии и даже из Шотландии в качестве специалиста по планировке парков. Для Виктории он придумал феерическое вечернее представление с иллюминацией садов и каскадов. Установленные повсюду свечи испускали свет, переливающийся всеми цветами радуги. Пораженный этим чудом Веллингтон специально поднялся на следующее утро ни свет ни заря, чтобы посмотреть, из какого вещества были сделаны эти свечи, но Пакстон и его помощники работали всю ночь, они убрали все фонарики и даже заменили обгоревшую траву. Герцог заявил, что был бы счастлив иметь под своим началом такого генерала, как Пакстон.

Королевская чета погостила три дня в Четсворте и отправилась в Бельвуар к герцогу Ратленду, который устроил для принца охоту на лису. Альберт оказался там в числе тех немногих охотников, кто до последнего преследовал зверя, не отставая от своры собак. «Поскольку англичане очень ценят мужскую силу и ловкость в состязаниях на свежем воздухе, это должно будет значительно возвысить его в глазах окружающих», — писал с иронией Гревилл.

Виктория была рада этому. «Можно с трудом выносить нелепость местных обычаев, но мужество и выносливость Альберта произвели здесь настоящую сенсацию, об этом везде все только и говорили. Сделай он какое-нибудь великое открытие, люди не оценили бы это столь же высоко, как его поведение на охоте! Это скорее отвратительно, но имеет и положительную сторону — раз и навсегда положен конец сплетням, будто Альберт плохой наездник», — с гордостью писала она дядюшке Леопольду.

Даже речи больше не было ни об упреках, ни о ссорах, ни о семейных сценах. Отныне она жила одной жизнью «с самым лучшим из мужей, ныне существующих или когда-либо существовавших на этом свете. И я сомневаюсь, что есть другая такая женщина, которая любит и уважает своего мужа так же, как я люблю и уважаю моего дорогого Ангела!» Любил ли и он ее так же сильно? Она стала его судьбой. Владея ее сердцем, чопорный немецкий принц менее чем за три года де-факто занял в ее королевстве место принца-консорта, в котором де-юре парламент все еще отказывал ему!

1844 год начался с траура. В январе в возрасте пятидесяти девяти лет скончался отец Альберта, и его смерть повергла молодых супругов в состояние крайней подавленности. Распутная жизнь герцога Эрнеста стала причиной его разрыва с первой женой, из-за чего принц рос практически сиротой. Герцог выпросил у Виктории солидную пенсию. Он прислал им оскорбительное письмо, в котором ругал за то, что они не назвали своего первого сына его именем. И все же они горько оплакивали его смерть. «Мы сидели втроем — я, бедная матушка и Виктория — и плакали, а вокруг нас стояло множество людей, холодных и бесчувственных, как камни», — жаловался Альберт Штокмару. У Кобургов было принято устраивать мелодраматические сцены по случаю кончины родственников, и Виктория с легкостью подчинилась этому обычаю.

Слугам было приказано надеть черные ливреи. Двор также должен был носить траур. На почтовой бумаге королевы появилась черная кайма. «Мы остались одни на свете, и мысль эта невыносима... Наши бедные дети не понимают, почему мы плачем, и спрашивают, как так получается, что мы все время ходим в черной одежде», — писал принц своему старшему брату. Эрнест наконец остепенился, женившись на Александрине Баденской. В июне новобрачные гостили в Виндзоре, и Альберт не упускал случая подчеркнуть брату преимущества семейной жизни: «Виктория скорбит вместе со мной и тобой. Это большое утешение для меня, и твоя милая Александрина тоже проливает слезы вместе с тобой. Давай же позаботимся об этих дорогих нам существах; давай любить и беречь их, ибо именно в них заключается наше счастье... Виктория посылает тебе булавку для галстука с прядью волос нашего дорогого отца». Атмосфера скорби окутала королевский дворец, где с появлением Альберта с каждым днем все больше и больше насаждалась пугающая напыщенность.

Спустя два месяца принц отбыл в Кобург, чтобы решить проблемы отцовского наследства. Виктория еще ни разу не расставалась с Альбертом, даже на одну ночь. Она с ужасом думала об этой разлуке. Не позволит ли дядя Леопольд своей супруге, ее дорогой тетушке Луизе, приехать в Англию составить ей компанию? «Если мне придется остаться совершенно одной, боюсь, я этого не вынесу. Возможно, я веду себя не слишком разумно, но вы только подумайте, во что может превратиться для меня эта разлука с моим Единственным и Несравненным, пусть даже она продлится всего две недели».

Единственным утешением для нее были письма ее «дорогого Ангела». Еще не успев сесть в Дувре на корабль, он уже писал ей: «Любимая моя, я здесь уже целый час, и мне жаль этого потерянного времени, ведь я мог бы провести его с тобой... Бедная моя девочка! Наверное, сейчас, когда я пишу тебе, ты собираешься идти завтракать и обнаружишь за столом пустое место, то место, которое вчера занимал я. Надеюсь, что в твоем сердце мое место не опустеет... Теперь тебе осталось на полдня меньше ждать меня; когда ты получишь это письмо, будет уже на целый день меньше. Пройдет всего тринадцать дней, и я вновь окажусь в твоих объятиях. Твой верный и нежный Альберт».

Из Остенде пришло следующее письмо: «Я не могу лечь в постель, не написав тебе несколько слов. Сейчас почти одиннадцать часов. Я засыпаю на ходу и должен проститься с тобой. Я молюсь о тебе». И новое ободряющее письмо из Кёльна: «Погода стоит прекрасная, и около семи часов я буду переправляться через Рейн. С каждым шагом я все больше удаляюсь от тебя, и эта мысль совсем меня не радует». Из Готы, куда принц заехал обнять свою бабушку, он писал: «И печальные, и радостные воспоминания рождают в моей душе какую-то особенную грусть... До свидания, дорогая моя, пусть мысль о моем скором возвращении поддерживает тебя, а я сделаю все возможное, чтобы приблизить его. Да пребывает с тобою и нашими детками Божье благословение. Я вкладываю в письмо медвежье ушко и анютины глазки, которые сорвал в Райнхардсбрунне. Детям я купил в подарок игрушки, а тебе фарфоровые картинки». Когда они наконец встретились, он написал в дневнике всего два слова: «Огромная радость».

Больше они никогда не расстанутся. Постоянное присутствие Альберта стало для Виктории насущной необходимостью. После отъезда Лецен он забрал в свои руки все, что касалось их личной жизни, и занимался этим со всей серьезностью. Он ничего не упускал из виду и даже заботился о том, чтобы королева сполна прочувствовала радость материнства: «Альберт привел ко мне мою дорогую малышку Пусси в прелестном шерстяном платьице, белом с голубой отделкой, подаренном моей мамой, и в очаровательном чепчике, он посадил ее на мою постель, а сам сел рядом. Она была такой послушной, такой умненькой. И в тот момент, когда мой драгоценный, мой несравненный Альберт был рядом со мной, а наша славная девочка сидела между нами, я чувствовала себя преисполненной счастья и благодарности к Богу».

Еще два года назад Виктория уверяла всех: «Я, как лорд Мельбурн, могу жить только в Лондоне». Теперь же она, как Альберт, чувствовала себя счастливой лишь в Виндзоре. Она, любившая раньше танцевать до самой зари, вставала чуть свет. Вместе они совершали утреннюю прогулку по парку. Альберт показывал ей листья разных деревьев и рассказывал о повадках пчел. Изменилась даже ее жизненная философия: «То счастье, что я испытывала тогда, не могло длиться долго. Каким бы добрым ни был лорд М, как бы хорошо он ко мне ни относился, я получала удовольствие лишь от светской жизни, черпая ее лежащие на поверхности радости, которые и называла счастьем. Благодарение Богу, все у меня теперь по-другому, и я знаю, что такое истинное счастье».