И все же она сильно страдала морально и физически. Она не могла взять в толк, как Вики осмелилась в этот траурный день отправиться в путешествие и провести его в пути где-то между Триестом и Венецией: «Я так и не получила от тебя письма, датированного 14-м числом, священным и горьким для нас днем; до меня дошли слухи, что ты провела этот день в поезде, а вечером в Вене была на приеме у императора!!! Даже сегодня я не могу в это поверить. Я думала, что ты предпочтешь остановиться в самой глуши на каком-нибудь постоялом дворе и будешь молить Бога, чтобы он поддержал твою бедную мать с ее разбитым сердцем, а не поступишь так, как ты поступила. Я ничего не буду говорить сейчас о том впечатлении, что ты произвела на меня и на всех собравшихся здесь, и не буду рассказывать, как торжественно, трогательно и поучительно мы провели этот день, равно как не буду рассказывать тебе о той тоске, что поселилась в моем разбитом сердце». На каждое письмо, показавшееся ей излишне веселым, она отвечала упреками. Не было на свете более несчастного существа, чем королева Англии. А посему и никто другой не имел права быть счастливым. Ни ее придворные, ни ее народ, ни даже ее дети, которым она постоянно и навязчиво демонстрировала свое безутешное горе.

17 декабря епископ Оксфордский освятил новый мавзолей. Мраморные полы, бронзовые ангелы, фрески и двадцатиметровый купол обошлись в 200 тысяч фунтов стерлингов, что вызвало возмущение прессы, ведь на эти деньги можно было построить новые дома всем беднякам, живущим в окрестностях Виндзорского замка. Королева всю ночь не сомкнула глаз. На следующее утро Берти, Артур и даже бедняжка Лео помогали секретарям и конюшим принца перевозить гроб с его телом. Виктория в сопровождении Алисы и маленькой Беатрисы пришла днем в мавзолей, чтобы преклонить колена перед могилой супруга, скрытой под надгробной плитой из абердинского гранита с памятником в виде двух лежащих на ней фигур из белого мрамора работы барона Марочетти. Одна из этих фигур была ее собственной. А под этой плитой отныне было готово место и для нее. Она будет лежать там рядом со своим любимым мужем, повернув к нему лицо, и одна эта мысль согревала ее. Двадцать пять лет спустя она признается Вики, что множество раз думала тогда о том, чтобы свести счеты с жизнью. Подобно обожаемой ею маркизе де Севинье [89]она каждый день писала пространные письма своей дочери. Она щедро пересыпала их упреками и горькими и гневными тирадами, так и рвавшимися у нее из души.

8 января дядя Леопольд увещевал ее: «Ты должна попытаться не слишком жалеть себя». Да, но как это сделать? Со всеми этими депешами, груды которых вырастали у нее на столе, и с ее министрами, которые вечно приставали к ней с просьбами открыть очередную парламентскую сессию, а она всегда ненавидела эту церемонию и сейчас ненавидит ее как никогда раньше. Она не собиралась выставлять напоказ свое горе. И вынудила Дженнера подписать бюллетень, согласно которому состояние ее здоровья оставляло желать лучшего.

Бельгийский король почти ежедневно возвращался к вопросу о Греции: «Главная, цель настоящего момента заключается в том, чтобы им стал твой ближайший по крови родственник (я имею в виду того, кто получит корону). Если ты не отнесешься к этому делу с должным вниманием, положение сильно осложнится и твоя семья ничего не получит». Но Виктория знала, что делает. В результате греческий трон достался одному из датских принцев, брату Алике.

Свадьба Берти грозила стать для Виктории новым испытанием. Присутствовать на этом празднике жизни, наблюдать молодых, сияющих от счастья, — какой кошмар для нее! Она отказалась участвовать в свадебном застолье и даже упрекнула Вики в том, что та так явно разделяет счастье Берти: «Я ужасно страшусь этого, и мне непонятно, как ты можешь так радоваться тому, что будешь присутствовать на этой свадьбе, ведь для тебя, кого так нежно любил твой папа, она должна была бы стать безумно грустным событием! Дорогая моя девочка, твой восторг по этому поводу кажется мне совершенно непостижимым! Ты только представь себе Виндзорский дворец полным самых разных людей, среди которых не будет обоих твоих родителей! Женитьба наследника престола без его отца и матери. Мы с такой радостью ждали этого дня, но теперь он кажется мне хуже похорон. Сможешь ли ты веселиться, когда на каждом шагу нам будет не хватать нашего благословенного ангела-хранителя, этого сдержанного, необыкновенного человека, который всех нас направлял?»

Список приглашенных был столь краток, что «Панч» предложил поместить в «Таймс» следующее сообщение об этой скромной свадьбе, состоявшейся в глухой беркширской деревушке, единственной достопримечательностью которой являлся старинный замок, в котором не было даже элементарных удобств: «10-го числа сего месяца в Виндзоре Альберт Эдуард Английский, кавалер ордена Подвязки, и Александра Датская были обвенчаны преподобным Лонгли при участии преподобного Томсона. Фотографии отсутствуют».

4 марта королева вместе с Вики и Фрицем посетила мастерские скульпторов Марочетти, Тида и Нобля, которым она заказала новые статуи Альберта, а Берти в это время отправился в Грейвсенд встречать свою невесту и ее родителей. Каждый город, каждая деревенька на их пути были украшены триумфальными арками. Ведь и Англия, и Дания были морскими державами, а кроме того, за долгие годы это был первый принц Уэльский, чьей свадьбы англичане наконец дождались! Пресса умилялась по поводу очаровательной датской принцессы, словно сошедшей со страниц сказок Андерсена. Сказочник, кстати сказать, был другом ее родителей. Газеты писали, что в своем белом замке в Бернсдорфе она вела скромную жизнь без всяких церемоний, сама вязала чулки из белой шерсти и, когда в доме бывали гости, сама вставала из-за стола, чтобы по просьбе матери принести им, к примеру, масла.

Дождь, ливший всю ночь, намочил флаги и остальное праздничное убранство улиц, но не затушил энтузиазма англичан, которые к прибытию яхты датских гостей сплели новые цветочные гирлянды. «Никогда еще Лондон не выглядел так нарядно», — писала «Таймс». Но королева говорила со своим премьер-министром лишь о той радости и той гордости, что испытал бы «ее великий и благородный супруг, если бы смог сопровождать сегодня сына, который повезет свою очаровательную невесту в Виндзор по улицам, запруженным народом... Он смотрит сейчас на нас с небес, свободный от забот... которые повергают в трепет королеву, лишенную его помощи и поддержки, отчаявшуюся и такую одинокую как в радости, так и в горе... Королева желала бы, чтобы лорд Пальмерстон воспользовался этой возможностью и проинформировал общественность о тех чувствах, что она испытывает по поводу этих торжеств, но пусть он не забудет добавить, что люди сильно заблуждаются, если думают, что мою рану можно излечить благодаря женитьбе нашего сына!».

8 марта свадебный кортеж въехал в Виндзор под перезвон колоколов. Впервые после смерти Альберта королева торжественно сошла вниз по парадной лестнице дворца и встретила свою будущую невестку, «прекрасную, как роза», в фиолетовом жакете, отороченном мехом, и серой юбке. Вечером она, одинокая и печальная, поднялась в свою спальню: «Какой ужас испытывать все это, принимать в доме чужих людей, при том, что его, моего любимого, здесь нет». Накануне свадьбы она привела Берти и Алике в мавзолей Альберта и, соединив их руки над его могилой, прошептала: «Он дает вам свое отцовское благословение».

10 марта она решила, что будет наблюдать за свадебной церемонией из ложи Екатерины Арагонской. Послы, кавалеры ордена Подвязки во главе с Пальмерстоном и известные государственные деятели уже заняли свои места в церкви Святого Георгия, когда Виктория появилась в королевской ложе слева от алтаря. Это было ее первое появление на публике. Тишина установилась такая, что пролети по залу муха, ее жужжание было бы услышано. Ее зять Эрнест Саксен-Кобургский принялся объяснять ей порядок церемонии, и поразительное сходство герцога с принцем-консортом привело в оцепенение всех присутствующих, инстинктивно поднявших в этот момент глаза на свою государыню. Черная вуаль Виктории ниспадала на ее шелковое платье с белой оторочкой, на которое она приколола брошь с миниатюрным портретом Альберта. Единственным ярким пятном в ее одеянии была голубая лента ордена Подвязки. «Она выглядела вполне здоровой, но несколько похудевшей и постаревшей, а на лице ее явно читались следы постигшего ее великого горя и тяжких забот», — писала «Таймс». Дизраэли, который чуть дольше, чем позволяли приличия, рассматривал ее в монокль, удрученно опустил глаза.