Но она оживила в ее памяти неприятные воспоминания о событиях годовой давности — нестерпимый запах гари в камере в Нью-Холле, обожженная кожа, подпаленные волосы. Кейт испуганно сжала его руку, словно ища защиты. Она не станет рассказывать Майклу эту грустную историю.

Майкл, однако, по-своему истолковал ее внезапную реакцию. За последние два месяца они сблизились и много времени проводили вместе. Он то и дело натыкался на пробелы в ее житейском опыте. В голове не укладывалось, как можно дожить до двадцати шести лет и не знать, что такое отпуск на побережье. Как можно ни разу за свою жизнь не побродить по пустынному пляжу, не представлять вкуса сахарной ваты. Ни разу не побывать на нормальной дискотеке (те, что проводились в тюремном спортзале, не в счет), не говоря уже о рок-фестивалях — недоступном для нее удовольствии. Не знать, что такое театр или концерт инструментальной музыки.

Майкл был невольно очарован ее жаждой познания, почти детской любознательностью. Ему было лестно думать, что благодаря ему перед ней открывалось множество дверей. Повести ее в ресторан или галерею Тейт или совершить прогулку по южному берегу Темзы доставляло ему особенное, непередаваемое удовольствие. Пару раз он брал ее на концерты джазовой музыки в Хаммерсмит, но, видя, что Майкл отнюдь не принадлежит к ценителям и знатокам джаза, она, рассмеявшись, сказала, что в следующий раз с походом на концерт справится сама.

У старой высокой кирпичной стены на окраине сада они обнаружили кучу дров, заготовленных мистером Данбаббином. Отыскав в сарае канистру с керосином, Майкл скомкал старый номер «Дейли-спорт» и поджег бумагу.

Кейт почувствовала, как пробирает холод, и подтянула ворот просторного серого свитера. Она сидела на длинной садовой скамейке, обхватив руками колени, и наблюдала за тем, как занимается пламя и разгораются дрова. Майкл высыпал содержимое коробки из-под обуви. Первыми под руку попались фотографии. На одной из них он узнал Роя Доуни, а это, должно быть, Эйприл, а это — Кейт. Он протянул их ей, но она отмахнулась, даже не взглянув.

Майкл бросил их в огонь и принялся за дневник, быстро пролистывая страницы. Время от времени его взгляд останавливался, и он внимательно вчитывался в написанное мелким убористым почерком. Текст был почти неразборчивым. Поражала необычность стиля — что-то близкое к белому стиху — и почти полное отсутствие пунктуации. Некоторые мысли были по-детски капризны. «Все равно меня мама любит больше, чем ее, потому что такую вредину поискать еще!» Нетрудно догадаться, Сара начала вести дневник еще будучи маленькой девочкой. Другие представляли собой любопытные наблюдения. «Я научилась читать первой, поэтому у нее не было особой нужды учиться… Однажды, увидев грязь на моих туфлях, она сняла с себя обувь и отдала ее мне… А еще одна из нас чуть не умерла при рождении, не сомневаюсь в том, что это была я». Некоторые умозаключения были не по-детски тонкими. «Нерушимые узы, естественные и таинственные, генетическое бремя. Генетические эксперименты самой Природы». Скорее всего, списала с медицинских книг.

«Линии электроэнцефалограмм у близнецов абсолютно идентичны, и, если их наложить друг на друга, они совпадут…»

От одной этой мысли у Майкла пробежал холодок по спине. «Генетический контроль осуществляется на протяжении всей человеческой жизни вплоть до самой смерти и, в какой-то степени обусловливает саму смерть».

На одной из последних страниц несколько раз подряд попалась странная фраза, написанная большими буквами, очевидно, она была очень важная, хотя и бессмысленная на первый взгляд. Майкл пролистал несколько страниц назад, но, не найдя ничего похожего, снова вернулся к тому месту и протянул Кейт открытый дневник.

— Почитай сама. У тебя, думаю, лучше получится.

Она взяла дневник с такой неохотой, можно даже сказать, с таким страхом, что Майкл нетерпеливо сказал:

— Чего ты боишься? Он не кусается.

Она тяжело вздохнула, Видя, что она медлит, Майкл хотел забрать его назад. В конце концов, какое это теперь имеет значение? Но Кейт, собравшись с духом, заговорила, с необыкновенной легкостью разбирая непонятный почерк в сгущающейся мгле, словно наизусть знала, что там было написано:

— «Самое подходящее время рассказать обо всем. Не молчать».

Ее голос был тихим и невыразительным, она читала ровным тоном, придавая словам одинаковый вес, словно желая этим уменьшить их чудовищную суть.

— «Написать — значит вернуть реальность, вдохнуть жизнь в тайну.

Все эти годы я хранила ее в памяти, за семью печатями. Все эти годы я тяготилась ею, молчание болью сжимало мне горло. Мне необходимо выговориться. Я пыталась делать это шепотом, сама с собой, по ночам, но это не приносит облегчения. Если бы я только могла не молчать, мои мучения прекратились бы.

Мне говорили, что в этом нет логики, нет смысла. В моем уме все перемешалось. Мне без конца твердили придуманную историю и пытались убедить в том, что все так и было на самом деле. Это была очередная ложь. Но прошли годы, и в конце концов я поверила.

Я охотно выкладывала эту историю, когда от меня того требовали.

Когда произошли события, о которых никто так и не узнал, я уже и сама не могла разобраться в том, что было реальным, а что выдуманным. Все вокруг твердили мне, что все это — дело рук моей сестры, сестры-близнеца. Мне говорили, что эта история и есть правда. Но сейчас я знаю, что она никогда не была правдой.

Ребенок плакал не переставая. Помню, это — правда. Я прикоснулась к нему, пытаясь его успокоить, он взревел еще громче. Он отталкивал мои руки и отворачивал от меня лицо. Он не желал смотреть на меня. Я положила к нему в кроватку игрушки, но он выбрался из-под одеяла на пол. Его крик отдавался в голове резкой болью. Я взяла его на руки, но он стал брыкаться и изворачиваться, стараясь отделаться от меня. Я так его любила, а он меня ненавидел.

Он рыдал, заходился в плаче. Временами мне казалось, что еще немного, и он задохнется. У меня лопалась голова, ломило зубы, я ощутила подкатившую дурноту и упала, продолжая держать его на руках. Он оказался подо мной, я придавила его. Наверно, прижала ему ногу, потому что он заорал сильнее.

Я зажала пальцами уши, чтобы не слышать. Я ничего, ничего не видела, я — лишь крик кошмара, бурлящий, пузырящийся вопль.

Мне и раньше случалось видеть сны про вампиров. В них я видела себя стремительной, кровожадной тварью, я металась во тьме в поисках того, чего у меня никогда не было. Моя рука мгновенно превращалась в нож, сверкающий холодным блеском лезвия. Взмах вдоль гладкой, как шелк, кожи и прикосновение, нежное, как сама любовь.

Я с силой втыкала нож, но, к моему удивлению, когда я его вынула, порезы оказались неестественно маленькими, гораздо меньше лезвия.

Крови почему-то не было, но потом она стала понемногу растекаться. По цветной пижаме, по маленьким серым слоникам. Они весело прыгали через лужи крови, катались по ним на велосипедах. Пижама была испорчена, и это меня расстроило. Я заплакала. Он даже не обратил на меня внимания.

Кроваво-красный. Позже я специально нашла в словаре слова, описывающие многообразие оттенков этого цвета, они так красивы. Пунцовый, вишневый, багряный, багровый, алый, винный. Огненный.

Слова призваны отразить суть вещей, описать их внешний вид. Но слова — не то. Кровь некрасива. К тому же она горячая. В кино вместо крови используют кетчуп или что-то еще. Люди понятия не имеют, каково это — ощущать свои руки по локоть в горячей человеческой крови.

У крови непонятный запах, возбуждающий что-то звериное, от него по всему телу мурашки. Она склеивает пальцы, ее высохшая пленка напоминает вторую кожу.

Ее капельки сыпались алыми блестками. Было слышно, как внутри его тела что-то лопнуло. Он окончательно успокоился и стал таким милым. Он больше не сопротивлялся и даже позволил прикоснуться к своей щеке, она была прохладной на ощупь. Я крепко прижала к себе его тельце, хотела согреть его своим теплом. Его сердце билось в такт моему. Потом будто споткнулось и затихло.