Кейт начинала понимать.

— Ты хочешь сказать, что у тебя их было двое? Близнецы? Так, что ли?

Йабо кивнула.

— С ним все хорошо. Он сейчас рядом с духами. Моя мать велела мне взять с собой Обава и заботиться о нем, чтобы он не рассердился. Я всегда ношу его с собой. Я купаю его. Я одеваю его. Ему нравятся красивые вещи. Смотри. — Она показала Кейт яркие крошечные бусы вокруг его шеи. — Я пою ему на ночь. Я с ним танцую.

Она встала, повернулась к Кейт и, осторожно держа перед собой на уровне талии маленькую фигурку, стала танцевать, покачивая бедрами и плечами, и напевать что-то вполголоса. Это была колыбельная. Кейт с интересом наблюдала за ее диковинным танцем, в котором она выражала свою материнскую любовь. Поглощенная им, она не обращала никакого внимания на разбросанные вещи.

— И когда-нибудь, — продолжала она, — он вернется ко мне и Аканде. Аканде нужен брат, одному ему не будет счастья. Обава снова родится. Обязательно. — Ее глаза сияли. — Так хорошо, что есть ибеджи. Он заботится о нас.

— Да, — сказала Кейт. — Он обязательно родится.

В ее сознании больно отдалось эхом: «Одному счастья не будет». Так случилось и с ней.

Святая Агнесса, моли Бога о нас.

Она шла следом за сестрой Джеймс в длинной процессии через всю территорию монастыря. В сгустившихся сумерках было видно, как вспорхнула стайка маленьких зеленовато-желтых крикливых попугайчиков. С земли в посвежевший воздух туманом поднималась влага.

Святой Михаил, моли Бога о нас.

День выдался знойным, солнце палило нещадно. В такой жаре глаза сами собой закрывались от усталости.

Святой Петр, моли Бога о нас.

У крайней стены монастыря, где масса растительности становилась особенно густой, кроны деревьев смыкались друг с другом, образовывая темно-зеленый туннель, расцвеченный на верхушках пучками молодых шелковистых серебристо-зеленых листочков. Темнота непроницаемой вуалью затягивала сад, во мраке тускло мерцали светлячки — местные жители называли их «lusiernagas». Внизу листва была бурой, от нее исходил влажный насыщенный запах. Слух улавливал тихие, но явственные звуки ночи.

Святой Бенедикт, моли Бога о нас.

Монахини несли в руках зажженные свечи, хотя в этом не было никакой нужды. Их-Чел, богиня Луны, освещала им путь. Ее огромный, отливающий золотом лик множеством лиц отражался, словно в зеркале, в каждом окне, мимо которого шествовала процессия.

Святой Иероним, моли Бога о нас. Святая Катерина, моли Бога о нас.

Они вошли в трапезную, где для них был накрыт стол. Перед каждой из монахинь стояла чашка с яйцом, сваренным вкрутую, и плоской лепешкой, покрытая сверху тарелкой. На длинном деревянном блюде лежали сладкие перцы и бобы.

Святой Амвросий, моли Бога о нас. Святая Клара, моли Бога о нас.

Монахини расставили свечи на длинных столах. В монастыре имелся генератор электричества, но им пользовались редко, только в случае крайней необходимости. Он был очень старым, ненадежным и неэкономным. Его использование, по мнению монахинь, было непозволительной роскошью. Кроме того, они считали неприличным жить в лучших условиях, чем люди, ради которых они приехали сюда, привыкшие довольствоваться малым.

В лунном свете, заливающем оранжерею через стеклянную крышу, пламя свеч казалось невидимым. В этом свете тени приобретали зловещую резкость. Свет падал на серебряное распятие и на место, где принимали постриг постулантки, мерцал фосфоресцирующей белизной на белых одеждах. Искажал их лица, рисуя темные круги под глазами и подчеркивая впалость щек. Освещенные лунным светом лица выглядели бледными как мел.

Сестры помолились и приступили к трапезе, одновременно слушая отрывки из Книги Иова. Никто из них не заметил, как внезапно побледнела сестра Гидеон, как она, покрошив яйцо и смешав его с кусочками хлеба, отодвинула чашку. Когда очередь дошла до сладкого — на десерт подали дольки ананаса и абрикосов и блюдо с апельсинами и бананами, — она скороговоркой пробормотала слова извинения и, зажав рот рукой, выбежала из комнаты.

Через некоторое время ее навестила сестра Паула. В келье сестры Гидеон царил полумрак, она не стала зажигать керосиновой лампы.

— Опять прихватило?

— Не знаю. Трудно сказать. — У сестры Гидеон дрожали руки.

Сестра Паула поставила ей градусник и положила пальцы на ее хрупкое запястье, чтобы нащупать пульс.

— Странно, сердцебиение в норме. Со времени последнего приступа прошло две недели… Попробуем принять пару таблеток аспирина, может быть, к утру полегчает.

Оставшись одна, не имея больше сил терпеть боль, сестра Гидеон обхватила свое тело руками и всем телом стала раскачиваться взад и вперед. Никто, кроме Их-Чел, не слышал слов, которые она, сидя в кровати, говорила сама себе. Если бы кто-то и слышал, то не понял бы. В целом мире лишь один человек знал, что они значат.

Луна плавно поднялась над крутыми, покрытыми тростником монастырскими крышами. Ее изумрудно-белое сияние погасило краски. Сестра Гидеон осторожно встала с кровати и подошла к окну, чтобы лучше разглядеть луну — плоскую и круглую, словно лоскут, вырезанный из материи цвета индиго. Вряд ли она когда-нибудь сможет привыкнуть к здешней ночи. Она напоминает ей бездонную бесконечную пропасть, увенчанную черным куполом неба, усеянным звездами, излучающими холодный свет.

Вдруг о ее голову, тихо забив крыльями, ударилось какое-то насекомое. От неожиданности она отскочила назад. Огромный мотылек заметался в проеме между стеклом и шторой, ударяясь то об одну, то о другую сторону, пытаясь вырваться на свободу. Наконец он затих где-то наверху на шторе, сложив вдоль покрытого волосками тельца тончайшие кружевные с позолотой крылышки.

Через некоторое время боль отпустила, она сразу почувствовала облегчение. Сестра Гидеон расколола булавку на платье и ослабила белую повязку. Она глубоко вздохнула и провела рукой по коротким, влажным от испарины прядям. Сняла с себя одежду, повесила ее, тщательно разгладив складки. Она двигалась очень осторожно, словно несла на голове кувшин с водой. Она опасалась, что малейшее неосторожное движение обернется новым приступом боли.

Перед сном она имела обыкновение принимать душ, чтобы освежить тело после работы на жарком солнце. Для этой цели в монастыре имелась большая ванная комната с примитивным душем-лейкой на металлической цепочке. Но сегодня у нее еле хватило сил, чтобы добрести до кровати.

Для того чтобы не засыпать как можно дольше, она придумывала разные уловки. Она впивалась ногтями в кожу ладоней или бедер. Или перечитывала про себя многочисленные псалмы, все, какие только знала. Она сделала бы что угодно, только бы отдалить момент погружения в состояние беспамятства.

Сколько она себя помнила, ее всегда мучили кошмары, смутные красные образы чего-то ужасного. Когда ей должно было исполниться двенадцать, кошмары усилились. Теперь она знала, все началось именно с них, они были предвестием всех ее бед и несчастий, именно они разрушили ее благополучие.

Когда она была ребенком, маленькой девочкой Сарой, то не понимала, что с ней происходит во сне. Она кричала, просыпалась в холодном поту, не зная, где она и кто она. Словно ее душа покидала тело, и она просыпалась до ее возвращения. Ее тело сковывал леденящий холод.

Ее крики пугали других воспитанниц, поэтому ее поселили в отдельной комнате. Она никогда не задумывалась над тем, откуда матушка Джозеф, чья келья с обитой зеленым войлоком дверью находилась этажом выше, узнавала о ее кошмарах. Но старая женщина, одетая в теплую ночную рубашку и чепец на завязках, неизменно приходила утешить ее. Иногда, когда Саре подолгу не удавалось унять внутреннюю дрожь, матушка Джозеф обнимала ее и прижимала к себе, хотя монахиням не пристало проявлять по отношению к воспитанницам материнские чувства. Уткнувшись в ее ласковые добрые руки, она ощущала их человеческое тепло, в котором она так отчаянно нуждалась, от которого таяли ее напряжение и скованность. Матушка Джозеф баюкала ее в тишине, пока у девочки не восстанавливался нормальный ритм биения сердца. Сестра Гидеон искренне, по-детски удивлялась тому, что такая чопорная, строгая женщина умела настолько преобразиться: на ее лице не оставалось и следа суровости. Она до сих пор помнила ее запах — запах дегтярного мыла, которым пользовались в монастыре.