Сестры вошли в трапезную, голоса смолкли. Монахине, замыкавшей процессию, полагалось бесшумно приподнять металлический крючок и так же бесшумно закрыть за собой дверь; даже такая, казалось бы, мелочь, как закрытие двери, расценивалась как акт проявления любви к Господу. Сегодня эта миссия была возложена на сестру Давину. Несмотря на свой далеко не юный возраст, она была новообращенной. При вступлении в орден жизнь начинает свое исчисление заново, и младшими считаются те, кто в числе последних принял постриг.

Место сестры Давины было на краю последнего из трех длинных сосновых столов, лицом к остальным. На столе перед каждой стояли глиняная миска с ложкой из самшитового дерева, кружка и лежала щеточка для сметания крошек.

Наверху перед маленьким столиком, на котором едва разместился поднос с едой, склонив голову в молчаливой молитве, стояла Сара.

Сестра Гидеон обернула вокруг шеи белоснежную полотняную салфетку, так делали все, чтобы не запачкать края безупречно накрахмаленного белого плата, совершенно позабыв о том, что на ней был надет тонкий ночной чепец. Она поднесла к губам ложку с супом. Она вполне обошлась бы более легкой пищей, но монастырский суп являлся главным, необыкновенно вкусным блюдом диетического питания. Все остальные сестры ели рыбу. Они лакомились ею раз в неделю, в остальное время они питались сыром и яйцами.

В тишине комнаты стук ложки о глиняную поверхность звучал неестественно громко. Внизу, в трапезной, было так же тихо, если не считать монотонного чтения Священного Писания.

Если у монахинь возникала в чем-либо нужда, они писали друг другу записки. Чтобы попросить передать чашку, достаточно было положить на стол указательный палец, кувшин с водой или заварочный чайник — поднять руку, соединив колечком большой и указательный пальцы. С глубины Средневековья общение в орденах молчальников происходило именно таким образом.

Обычаи эти и язык общения были знакомы сестре Гидеон с самого детства, со времени поступления в монастырскую школу, они были одной из нитей крепкой длинной веревки, привязавшей ее к этому образу жизни.

Монахини ставили перед собой такие же задачи, жили по такому же распорядку, носили в точности такую же одежду, что и их предшественницы сотни лет назад.

Орден славился глубокими корнями традиций и консерватизмом, он мало изменил свое лицо, оставив без внимания рекомендации Второго Ватиканского собора. Монахини по-прежнему не поддерживали связей с миром. Выписываемую ими газету «Евхаристия» почтальон просовывал между прутьями ограды монастырской часовни, письма и продукты складывались во вращающийся шкаф у монастырских ворот. С родственниками и друзьями, которым было позволено изредка навещать сестер, полагалось разговаривать через двойную решетку в гостевой комнате.

Сестра Гидеон попыталась отогнать случайную мысль: «А ведь со времени последнего визита отца прошли годы — годы». Она с трудом проглотила суп. Все кажется пресным и безвкусным. Она поерзала на стуле: за последнее время она здорово потеряла в весе, и сидеть было жестко и неудобно. Трудно без зеркала представить себе, как она выглядит, но то, что с ней что-то не так, она читала в напряженных лицах монахинь, как тщательно они ни пытались скрыть тревогу.

Она доедала суп, когда дверь внизу открылась, и до ее слуха донеслись слова псалма.

Сейчас матушка Эммануэль завершит молитву и поднимется с коленей. Нет нужды следить за монахинями: как только она закончит, монахини сделают то же самое. Власть, предполагаемая ее должностью. Преподобная матушка в монастыре — посланница Господа, послушание Господу начинается с послушания ей.

Самый трудный из трех обетов, подумала сестра Гидеон, запихивая в рот кусок зернового хлеба. В целях укрощения плоти она испортила его вкус, обильно посыпав солью. Два других обета — обет целомудрия и обет бедности, принятые ею при вступлении в орден, невозможно было нарушить, живя за высокими монастырскими стенами. Но что касается обета послушания — это иная статья. Ежедневно тысячью разных дел необходимо было подтверждать верность однажды данной клятве. Воля человека должна быть целиком и полностью подчинена воле Господа. В самолюбивой гордыне — величайший грех.

Но ей повезло — в ее жизни всегда был человек, которого она любила больше, чем самое себя.

— Requiem aeternam dona eis, Domine, — торжественно читала матушка Эммануэль.

— Et lux perpetua luceat eis, — отзывались монахини.

Они покинули трапезную, по мере их приближения звук пения делался все громче. Она мысленно представила, как они сейчас обходят монастырский двор с цветущей раскидистой липой. Сестра Мэтью с темно-серыми глазами матери-испанки. Необъятная фигура сестры Джулиан — неоспоримое доказательство ее любви к выпечке. Грузная сестра Питер, чьи толстые и бесформенные, как сосиски, пальцы творят изысканные изделия ручной работы. Сестра Тома, принесшая в дар Богу свое исполнительское мастерство профессионального музыканта.

«Requiescat in расе». Да упокоятся с миром. Слова благословения влетали в окно, утешая и ободряя ее.

Церемонный уклад жизни, регламентируемый уставом, имел глубокий внутренний смысл. Здесь во всем царили неизменность и порядок, напоминающие бесконечно повторяющийся узор. Пока она является составной частью этого узора, ей ничто не угрожает.

Потребовались десять дней и письмо из Управления епархии, чтобы убедить Главное управление юстиции в чистоте помыслов отца Майкла.

— Осмотрительность — вынужденная мера. — Корина, приятная девушка из пресс-службы управления, сообщила по телефону, что его просьба удовлетворена. — Когда речь идет о преступлениях данной категории, всегда есть опасения, что у кого-то может возникнуть желание связаться с бывшими сокамерницами с весьма сомнительными намерениями. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Неужели? Кто бы мог подумать!

— Тем не менее это так. В тюрьме Холлоуэй несколько заместителей. Тот, который вам нужен, — в отъезде. Он на конференции в Дании, я договорилась о встрече в следующий понедельник, в одиннадцать часов. Его имя — Дэвид Джерроу.

Отец Майкл свернул на Паркхерст-роуд. Здание тюрьмы Холлоуэй было перестроено двадцать лет назад. При слове «тюрьма» его воображение рисовало устрашающие ворота, как на картинках, суровых стражей с кандалами и ключами, вышки и стены с зубчатыми башнями из очень злой сказки. Это было бы самой подходящей декорацией для встречи с близнецом сестры Гидеон.

Он прошел вверх по короткой подъездной аллее мимо белых заграждений. У входа нервно бегал молодой длинноволосый индус и что-то возбужденно кричал себе под нос. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он ведет страстный диалог с мобильным телефоном.

— Говорю тебе, — вопил он, — я пытался добиться встречи. Сказали, что нет ее имени в списках.

Внутри предзонника — неприятного мрачного здания из красного кирпича, отец Майкл назвал свое имя дежурной в форменной одежде за пуленепробиваемым стеклом. Она пробежала взглядом по бумагам, приколотым к доске, чтобы убедиться, что встреча действительно назначена, набрала номер и сообщила в трубку:

— Сэр, к вам святой отец Майкл Фальконе.

Положив трубку, она попросила документ, удостоверяющий личность. Он похлопал по карманам широкой сутаны.

— Не знаю, что… Кредитная карточка подойдет? Или… — Он достал из внутреннего нагрудного кармана полученное с утренней почтой письмо от архиепископа и вложил в отверстие стеклянной панели.

Она взглянула на первые строки, затем на воротник священника и вернула письмо обратно.

— Благодарю, святой отец. Будьте добры, пройдите в приемную. — Она жестом указала на помещение за раздвижными стеклянными дверьми.

Он встал рядом с двумя работниками из тюремного персонала, ожидающими, когда охрана впустит их. Потрясая связками ключей, они оповестили о своем присутствии.