Первое, что он ощутил, — облегчение, видя, что она обеими руками держала юбку, подняв ее выше коленей, чтобы не замочить. Вода цвета зеленого бутылочного стекла отражала ее красивые белые ноги. Он ничего не мог с собой поделать, взгляд его скользнул выше и застыл на светлом треугольнике трусиков, видневшихся из-под закатанной юбки. Это откровение показалось Майклу таким же эротичным, как если бы она вдруг предстала перед ним обнаженной. Чувства его пришли в смятение. Он глубоко вздохнул.

Все части женского тела делятся на приличные, менее приличные и неприличные.

Ему следовало бы устыдиться. Но он не чувствовал стыда. Он перевел глаза на ее лицо, она встретила его взгляд спокойно. У нее и в мыслях не было кокетничать или дразнить его. Она не испытывала ни смущения, ни гнева — ничего из того, что можно было ожидать в этой ситуации. Вид у нее был серьезный, глубокомысленный, словно ее оторвали от важных раздумий.

Он не знал, что и думать. Позже он догадался. Она не возражала против его присутствия, потому что за ней наблюдал священник. Она не видела в нем мужчину.

Посреди безмолвия в густых ветвях деревьев пронзительно зазвенела одинокая трель, затем еще одна. Третья раздалась сверху, куда вспорхнула птица. Странно и непривычно было слышать птичье пение в жаркой сонной полуденной тиши, которую до приезда детей нарушало лишь деловитое жужжание пчел.

Услышав шум, она подняла голову. Когда она повернулась к нему лицом, в ее глазах блестели слезы.

— Господи, — тихим дрожащим голосом сказала она, — какая же я дура! Сколько времени я провела в наивных грезах! Когда сидишь в тюрьме, жизнь на воле кажется сладкой недостижимой фантазией. Я верила, что любые трудности мне по плечу, что я все смогу, все преодолею. Я строила грандиозные планы. Думала, выйду и заживу нормальной жизнью, задышу полной грудью, достигну в жизни всего, о чем мечтала. Все сразу. К чему откладывать? И все сложится самым замечательным образом. — Она по-детски приподняла плечо и вытерла щеку рукавом платья. — Но, как оказалось, все не так-то просто. Я даже не знаю, с чего начать. Я занималась тем, что строила воздушные замки и мечтала жить в них здесь, в этом мире. А сейчас эти замки летят к черту, и я ничего не могу поделать.

Он понимал, о чем она говорит. Свобода — штука, которую мы не ценим, о которой плачем, только потеряв. Он мог бы утешить ее, сказав: «Полно, не будь глупенькой. Все будет хорошо», но нужны ли ей банальности?

Он сделал несколько шагов к воде. Он никогда прежде не видел, чтобы люди так странно плакали, без рыданий и всхлипываний. Слезы прозрачными каплями стекали по щекам, но лицо ее не меняло своего выражения. В янтарных глазах он видел отражение солнечных бликов, играющих на поверхности воды, мерцание ее ресниц. Видел, Господи, помоги ему, манящую запретную тень между ног.

Ее внутренний мир был слишком сложен для его понимания. Она прошла огонь и воду, на ее долю выпали такие испытания, о которых он и помыслить не мог. Его природное красноречие — его палочка-выручалочка, его рабочий инструмент, его оружие и средство защиты оставило его. Что еще он мог ей дать, кроме слов утешения?

— Выходи из воды, — сказал он, не придумав ничего лучшего. — Того и гляди простудишься.

Сестра Марк отдернула занавески в дальнем конце комнаты. Хлопчатобумажные полоски материи кремового цвета, вздымаясь, полоскались на ветру, узкий клочок неба окрасился в чистые, ослепительно яркие тона божественной бездонной сини.

Кстати, сегодня вторник, вспомнила она. День мытья и стирки. В монастырской прачечной стояли пакеты с синькой.

— Мне сегодня намного лучше, — сообщила она сестре Марк. Она сказала это ни с того ни с сего, не задумываясь, но это действительно было так.

— В таком случае, может, примете ванну, сестра Гидеон?

Ванная комната была холодной, с высокими потолками и линолеумом на полу, потрескавшимся от сырости. Она сняла с полки буфета картонную коробку, в которой хранились длинные плитки зеленого самодельного мыла с резким цветочным запахом. Специальным ножом отрезала кусочек. Стоя босыми ногами на квадратном резиновом коврике, она расстегнула ворот толстой ночной сорочки и, стянув ее с себя, перекинула через старинную деревянную вешалку. Тело ее было приучено к холодной воде, сестра Гидеон омывалась ею в келье, поливая себе из эмалированного ковша, но горячая ванна обещала особенное удовольствие. Она наполнила ее водой лишь на треть, но ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы окунуться даже в такое малое количество воды. Сколько она себя помнила, при виде воды у нее неизменно возникал непреодолимый психологический барьер. Глупо, конечно, но вода, один из многих ее страхов, бесконечно пугала ее.

В детстве многое ее пугало, одним страхом больше, одним меньше, дети всегда чего-то боятся. Она никогда не оставалась в одиночестве, поэтому ей не приходилось сталкиваться со своими страхами один на один. Точно не было четырнадцати лет, будто только вчера две маленькие девочки сидели вдвоем в одной ванне или на стуле, спиной друг к другу, читая по очереди вслух. Нет. Все в прошлом. К прошлому нет возврата.

Она провела руками по бедрам и остановилась на неожиданно резких выступах выпирающих берцовых костей. Даже самой себе она казалась до неприличия худой. Кости, обтянутые кожей. Чтобы согреться, она, пересилив себя, скользнула в воду.

Старомодная эмалированная ванна, глубокая и широкая, опиралась на чугунные, криво расставленные хищные лапы. В здании было две ванных комнаты общего пользования. У преподобной матушки была собственная ванна, таковой была одна из привилегий ее должности. Монахини мылись раз в неделю согласно расписанию, вывешенному снаружи. Ванны накрывались старыми деревянными крышками с вырезанными отверстиями для головы: сестрам не полагалось видеть свое тело. Нелепее и придумать нельзя, но никто из них, казалось, не имел ничего против. Новообращенные монахини поначалу испытывали шок. Одна из послушниц, не дотянувшая до конца испытательного срока, однажды сказала, что они — самый дикий из анахронизмов, с которыми ей пришлось столкнуться в монастырской жизни. Возраст этих крышек исчислялся многими десятками лет, поэтому их наличие воспринималось сестрами как неоспоримый факт.

Сестра Гидеон терла голову куском мыла, оно, как всегда, плохо пенилось. Волосы оставались сухими и жесткими, со стороны их вряд ли было возможно назвать прической. Но у нее не было возможности увидеть себя со стороны: в монастыре не держали зеркал. В сущности, было абсолютно неважно, как они выглядят, ведь монахине полагалось ходить с покрытой головой.

Трудно, как оказалось, привыкнуть не придавать значения своему внешнему виду.

У большинства монахинь имелась жестянка из-под вазелина, которая отполировывалась до блеска и использовалась в качестве зеркальца, чтобы поддерживать мало-мальски опрятный вид. Правда, проку от нее было мало: в крошечной крышке была видна лишь часть лица.

До поездки в Гватемалу ей частенько приходилось помогать варить монастырское мыло с добавлением цветочных масел. Кусочки мыла тщательно упаковывались в навощенную бумагу, свертки обвязывались лентами. Мыло и связанные монахинями шерстяные вещи пользовались спросом в городских лавках. Торговля обеспечивала львиную долю скудного монастырского дохода, монахини в целях экономии не тратили эти деньги на личные нужды. Как бы то ни было, купание было необходимостью. И разве может какое-то мыло испортить настроение в такой чудесный погожий день?

Тщательно промыв волосы, она откинула назад голову и опустила их в воду, чтобы ополоснуть. День мытья и стирки.

Сестра Гидеон одевалась не спеша. Свежая рубашка до пят, панталоны длиной до колена. Длинная тяжелая нижняя юбка без пуговиц. Толстый твидовый подъюбник с подогнутым на пять дюймов подолом и большим карманом. Платье и накидка без рукавов, одеваемая через голову и ниспадающая до самой земли спереди и сзади. Белая полотняная шапочка на голову, затягиваемая сзади при помощи шнурка. Накрахмаленная белая широкая лента, закрывающая лоб. Она взяла плат, потянулась за булавкой.