Ее душу одолевали противоречивые чувства: с одной стороны — сладостное предвкушение свободы, она с удовольствием думала о том, что скоро выйдет, устроится работать приходящей няней, заведет друзей, с другой стороны — дикий страх, такой сильный, какого она не испытывала за все четырнадцать лет, страх перед неизвестностью.

Четырнадцать лет — это не шутка. От четырнадцати лет, проведенных в колонии, не открестишься, не отмахнешься. Сведения о ее судимости будут находиться в компьютерной базе данных. Другие судимости за давностью лет могут погашаться при условии, что бывший преступник в течение двадцати лет не имеет неприятностей с полицией. Ее файл останется в базе на веки вечные. Он всегда будет там, словно надпись, высеченная на камне, подчинив своей власти ее дальнейшую судьбу.

С первой секунды тюремной жизни Кейт усвоила, что единственный выход для нее — смириться с приговором суда. О том, чтобы отправить дело на доследование или подать ходатайство о помиловании, не было и речи. Ее положение казалось настолько безнадежным, что впору было повесить на двери камеры неоновую вывеску «НЕТ ВЫХОДА». Ее аннулировали. Пустили в расход. Ей ничего не оставалось, кроме как принять жизнь такой, какая она есть. Самое лучшее, что можно было сделать в сложившейся ситуации, — это найти в себе силы приспособиться к новым условиям.

С годами Кейт постигла удивительную истину: человек только тогда способен на смирение, когда это смирение подпитывается хотя бы самой призрачной надеждой. В глубине ее души теплилась надежда, поэтому она до сих пор жива, жива этой надеждой. Вэл не смогла жить дальше, потому что надежда умерла гораздо раньше ее физической смерти.

Кейт перестала верить в Бога, в того Бога, в которого она верила в детстве там, в другой жизни. Надежда стала ее религией, она прониклась верою в ее таинственную и необъяснимую силу. Она верила, что придет время, и она заживет по-настоящему. Она внушала себе, что когда-нибудь она будет свободна. Скоро она уйдет отсюда, оставив кошмар позади.

За многие годы заключения ей не единожды приходилось слышать о том, как женщины кричат от отчаяния, тоскуя по своим детям и любимым или когда не могут достать очередную дозу наркотика.

Она — другое дело. Она выпускала из себя бессильную ярость, с которой не умела справиться иначе, злость за свою искалеченную жизнь и за безвозвратно отнятую юность.

Слово «свобода» стало для нее запретным. Кейт не смела произнести его ни вслух, ни про себя. Ей удалось оправиться после ее утраты только потому, что она заставила себя позабыть о том, что когда-то этой свободой обладала. Вожделенная свобода, словно восходящее солнце, забрезжила на горизонте ее судьбы так близко, что, казалось, можно было протянуть руку и достать до нее. Еще немного, всего несколько недель, и ворота тюрьмы навсегда захлопнутся за ее спиной. Как назло, как только эта перспектива стала почти что осязаемой, время бессовестно замедлило свой ход и поползло тягуче медленно.

Кейт и представить не могла, что нервы настолько расшалятся. Паника перед освобождением — своего рода болезнь. Не физическая, разумеется. Душевное состояние. Сия участь ее не миновала.

Симптомы этой болезни проявлялись у всех по-разному. Внезапно Кейт утратила ощущение времени. С ним стали происходить странные вещи. Раньше Кейт не замечала его течения. Оно ее не волновало. Теперь же ей казалось, что уборка в душевых в спортзале тянется бесконечно долго, но, взглянув на часы, она с удивлением обнаруживала, что еще рано — только десять. Или что она уже целый вечер ждет Рут, чтобы вместе позаниматься, на что та возражает: мол, как договаривались, так и пришла, какая муха тебя укусила? Ну, подумаешь, не в восемь, а в десять минут девятого, что ж с того?

Даже в птичьем вольере — а уж там она забывала обо всем, иной раз ей приходилось бежать оттуда бегом, чтобы не опоздать в блок А4, что однажды закончилось лишением некоторых льгот, — даже там происходило нечто непонятное.

У нее стало уходить больше времени на то, чтобы проверить гнезда, вычистить две огромные клетки, насыпать опилки, что привозят из пентонвильской столярной мастерской, и сменить воду в поилках. Каждый раз она выбегала из птичника как ошпаренная, в полной уверенности, что опоздала, махом пересекала лужайку, но, к своему удивлению, прибегала даже раньше времени.

Джоанна, особа с богатым опытом по части арестов и судимостей, успокаивала ее: «Не мучайся, детка, все по-разному переживают это состояние. Я, например, всегда безумно радуюсь. Радуюсь тому, что ухожу отсюда».

Как-то раз много лет назад ей прислали — Кейт уже и не помнила, кто именно, — крошечный пакетик с надписью японскими иероглифами. Содержимое его напоминало стружку после заточки карандашей. Она терялась в догадках, что же это может быть. Наркотики? Вряд ли, все передачи в колонии досконально проверяются. Она понюхала вещество, попробовала его на вкус, но ясности это не прибавило. И только потом она прочла инструкцию по употреблению на английском языке. Обрезки нужно было всыпать в стакан с водой. Впитав жидкость, они увеличатся в размерах и превратятся в яркие цветы.

Перспектива в скором времени обрести свободу, такая недосягаемая и такая невероятная, подобно этим цветам, расцвела в ее воображении. Близость ее дразнила, делая еще более мучительной обычную рутину, которая составляла ее жизнь в тюрьме. Минуты расползались в часы, утро нехотя, словно спросонья, переходило в день. Ночь бесконечно медлила оборачиваться утром — Кейт ежечасно просыпалась, словно торопя ее.

«Я… ДОЛЖНА… ВЫБРАТЬСЯ… ОТСЮДА!» — врезался в тишину ее отчаянный крик. Он лишил ее сил, оставил ее полуживой и дрожащей. Она опустилась на пол, неуклюже скорчившись под окном.

— Позвольте мне уйти, — шепотом молила она, уставив взгляд в стену. — Пожалуйста, умоляю. Позвольте мне уйти.

И словно в продолжение диалога, строгий голос произнес ответную реплику:

— Ну-ка ложись спать, Кейт. Что ты там делаешь на полу? — Эдди подняла крышку смотрового отверстия и, вглядываясь в темноту, спросила: — С тобой все в порядке?

Кейт открыла глаза. Она не сразу ответила, язык не слушался ее.

— Все нормально, Эдди. Я, похоже, уснула прямо на полу.

— Слышала, кто-то минуту назад орал как недорезанный? Какая-то несчастная дура нарывается на неприятности. От неожиданности с меня чуть штаны не слетели.

Эдди была миниатюрной женщиной с голубыми глазами на рано постаревшем лице и обесцвеченными волосами. Она была одной из нескольких десятков вольнонаемных служащих, которые приходили сюда на ночное дежурство. Они носили форму и считали себя частью команды, передавая должности только своим родственникам — сестрам, теткам, дочерям.

Эдди работала по ночам. Работа занимала, пожалуй, главное место в ее жизни. Все вокруг менялось, все двигалось вперед — распался неудачный брак, выросли и разлетелись дети, не менялась лишь работа. Она находила странную прелесть в доверительных отношениях тюремщика и подопечного. Она упивалась превосходством, которое давала ее должность, ей жутко нравилось сидеть за столом дежурного офицера и носить на поясе связки ключей.

К Кейт она относилась с заботливым сочувствием. Они обе частенько полуночничали. Раньше, в прошлой жизни, Кейт спала безмятежным сном, каким спят только дети, и никогда не жаловалась на бессонницу. Кошмары начались после суда. Ей снился один и тот же страшный сон: незнакомый сад, осиротевшие родители преследуют их и вот-вот нагонят. Кейт стала спать чутко и настороженно, что называется, вполглаза. Как заяц, который, подчиняясь главному инстинкту — инстинкту самосохранения, ни на миг не забывает об опасности, подстерегающей его на каждом шагу. Эдди и Кейт нередко засиживались до утра, болтая о том о сем, пока все спят. Эдди держалась с ней покровительственно, Кейт казалась ей молодой и доверчивой, ей нравилась ее скромность. Молчание Кэйт пробудило у Эдди подозрение, и она направила ей в лицо луч света.