Порою, читая П. Райта, я вспоминал «Бесов».

Мне становилось душно и тягостно.

Середина 1970-х гг.

По-видимому, и в литературе и в кинематографе термин «придумал» будет чем дальше — тем больше исчезать. Я глубоко убежден, что в искусстве не надо придумывать. В искусстве должно думать и осмысливать увиденное. Нельзя научить человека писать романы и стихи — речь идет, естественно, о литературе, а не о графоманстве, которого, увы, весьма хватает на нашем культурном фронте. Нельзя научить человека придумывать сценарии или пьесы. Нельзя, да и не надо.

По-моему, успех может принести неистовая жажда видения и познавания мира, который вокруг нас. Плохо, когда говорят о художнике: «он — человек одной темы». Нельзя писать о тайге, не зная степи, нельзя по-настоящему понять пески Кара-Кумов, не пожив в Арктике. Всегда и во всем должно быть — «тепло против холода». Только тогда — восприятие будет отточенным и спокойным.

Нужны ли сценарные курсы и мастерские? Бесспорно. Путь к мастерству лежит через навык. Я отношусь к курсам сценаристов только с точки зрения некоей профтехшколы, где проверяется истинность таблицы умножения работой электронных машин. Но я так же глубоко верю, что нельзя писать сценарий, сидя в Москве и просматривая ленты мастеров мирового кино. Было бы очень здорово, если бы слушателям сценарных курсов давали возможность сесть на самолет и с оператором и режиссером вылететь на ледник «Медвежий», или на перекрытие Енисея, или на десант пожарников, воюющих с таежными пожарами. Право, даже одна такая поездка даст великолепный заряд творческой одержимости. Пусть на экран выйдет одночастный фильм, но зато он будет не фиксирующим, а объясняющим событие, он поднимется над хроникой, он будет не просто показывать, он должен будет, показывая, объяснять. Есть ли такая возможность? Думаю, что есть. Стоило бы скооперироваться с телевидением, с хроникой, с научно-популярной кинематографией, и это очень обогатит тех, кто пока что занят просмотром лент в Доме кино и встречами с мэтрами нашего кинематографа. Говорят, что там учатся не школяры и не нервические мальчики. Очень хорошо. Но Чехов, будучи признанным мастером, тем не менее ехал на Сахалин. А я думаю, у него и без этой поездки было что сказать. Но — тем не менее — ехал. По-видимому, это — от жажды познавательства и перепроверки уже узнанного.

Один мой приятель, талантливый молодой кинодраматург, как-то попросил: «Старик, подскажи, какой подвиг может сделать человек в тайге, где строят шоссейку поздней осенью?»» Не надо подсказывать про подвиг. Надо ездить за ним по стране. Ищущий — да обрящет. Имеющий глаза — да увидит. Мне не понятно, почему молодой кинодраматург, даже «имеющий что сказать»», должен сидеть два года в Москве и работать над сценарием. Если к кинодраматургии относиться как к равноправному разделу литературы — то тогда возникнет один вопрос. Почему молодой писатель Георгий Семенов, или Анатолий Приставкин, или Георгий Владимов, или Владимир Амлинский, или Василий Аксенов — и это «или» можно здорово продолжить — считает невозможным просидеть даже месяца два без поездки к своим будущим героям, а молодые кинодраматурги на сценарных курсах считают, что им есть что сказать и надо только, чтобы им не мешали два года это свое затаенное высказывать.

Дальше. Если бы обратиться в ЦК ВЛКСМ, то, мне представляется, они поддержали бы молодых кинодраматургов и нашли возможность связать слушателей сценарных курсов с комсомольскими газетами в Красноярске, Магадане и Бухаре. Право же, это был бы великолепный альянс, если соединить остро видящих людей с практической газетной работой, где можно видеть во сто крат больше, чем если сидеть в Москве и следить за жизнью страны только по хронике в газетах. Каждый день, проведенный на Абакан — Тайшете, даст кинодраматургу если не костяк будущего сценария, то уж эпизод — во всяком случае. Каждый день, проведенный среди молодых вулканологов Камчатки даст кинодраматургу если не трех, то уж одного-то героя — во всяком случае.

Мне очень нравится традиция Фадеева и Эренбурга, Вишневского и Симонова. Это прекрасная традиция каждодневного поиска. Это традиция людей, утверждавших своим творчеством эпоху. Хорошо бы эту традицию творческой жадности в видении окружающего восстановить во всей ее полноте. Комната — плохая лаборатория для писателя. Одна шестая земного шара — вот истинное поле для лабораторных поисков. Великолепный художник Петр Кончаловский однажды сказал мне: «Искусство — это очень просто. Это верный цвет на верное место». По-моему, блистательное определение искусства. Если художник полон невысказанным, если он пишет не потому, что надо писать, а потому, что не писать он не может, если художник исповедует — по Пастернаку — такие строки, которые «нахлынут горлом и убьют», — он обязательно найдет верные краски и верное место им.

1974 г.

Мы живем в особое время — впервые в истории Европы наш континент не сотрясают войны уже в течение двадцати девяти лет — и это рекорд.

Особое время налагает на нас, литераторов, особые обязанности.

Мы живем в эпоху новых уровней — жизни, знаний, компетентности. Мы обязаны в творчестве своем соответствовать этим новым, растущим уровням — в этом, видимо, одна из главных задач этого пленума. Литература — это всегда действие, это утверждение или отрицание идеи, явления, характера. Велеречивое описательство мало сейчас нужно — с этим сейчас справляются в бюро прогноза погоды, подкладывая текст под великолепные кинокадры весны или снежной стужи и нежную французскую музыку. Действенность литературы не в описательстве, но в активной гражданской позиции.

Считают, что вражда и зависть — две стороны одной медали; вражда — недовольство выраженное, зависть — скрытая. Не стоит потому удивляться, что зависть столь быстро переходит во вражду. Особенно это очевидно в той кампании антисоветизма, которая сопутствует разрядке напряженности и налаживанию долгосрочных экономических контактов между двумя системами. Причем происходит очевидное смыкание, некое пение на два голоса в микрофонах радио «Свобода» и радио «Пекина».

Если проанализировать отправные концепции наших идеологических противников, можно выделить занятный, по-своему новый лейтмотив: «Нет, мы не против советской литературы. Мы не против вас, потому лишь, что вы — это вы. Мы только скорбим о традициях советской литературы двадцатых годов!»

Пропагандистская машина наших противников работает, рассчитывая на то, что новое — это хорошо забытое старое. Стоит поднять подшивки берлинских, дайренских или лондонских газет двадцатых годов: тогда многие из тех, кто ныне «сострадает» нам с вами, травили советских писателей за предательство традиций русской литературы начала века; впрочем, тогда призыва к конвергенции идей не было — был призыв к крестовому походу против большевиков.

Я не зря сказал о взаимосвязанности вражды и зависти — русской и советской литературе, как в двадцатых, так и в семидесятых годах двадцатого века, нельзя не завидовать.

Мы, по-моему, в избытке обладаем редкостным даром скромности. Качество это, бесспорно, великолепное, но не создалось бы — доведи наша литературная критика скромность до абсолюта — такое положение, когда «нет пророка в своем отечестве»! Поскольку здравый смысл — это инстинктивное чувство истины, то следует согласиться с тем, что нельзя ныне уже рассматривать глубинные процессы в мировой литературе без и вне творчества таких, например, писателей, как Симонов, Бондарев, Гамзатов и Шукшин, Нагибин и Казаков — перечень можно продолжить, из многообразия разностей родится гармония, особенно если вспомнить писателей из братских республик — Айтматова и Василя Быкова. Полтора года назад в маленький кабинет товарища Корвалана на улице Театинос принесли три книги, изданные массовым тиражом, без обязательной на западе глянцевой обложки, на шершавой, плохой бумаге, но очень дешевые: первый шаг правительства Альенде был шагом истинно революционным — книга сделалась доступной для трудящихся, цены были снижены в пять-шесть раз. Луис Корвалан ласково, как истый газетчик, тронул книги своими прокуренными, желтыми, крепкими пальцами, пролистал и протянул мне: «Посмотри, — сказал он, — это литература нашей борьбы». «Судьба человека», «Повесть о настоящем человеке». «Это книги — солдаты, книги — борцы, — продолжал Луис Корвалан, — они станут настольными в доме каждого чилийца. Можно погубить человека — нельзя уничтожить правду: я верю — эти книги станут настольными для тех чилийцев, которые сейчас ведут мужественную борьбу против фашистских извергов».