Тогда и второй шофер дал газу, и обе машины унеслись.
— Ты испугал девочек, Блюм, — сказал я. — Ты стал в лагере придурком.
— Я стал в лагере не только придурком, но еще электромонтером, контрабасистом, жуликом и импотентом, — ответил Блюм. — Прав да, вешаться я пока погожу, потому что мне очень хочется посмотреть корриду, которая все-таки будет до того, как взойдет солнце.
...Он позвонил ко мне ранним утром. Его голос грохотал в трубке счастьем и добротой. Он кричал:
—Скорей приезжай! Сейчас я тебе дам адрес. Я нашел колоссальную чувиху. Она старая, живет в подвале, и окна у нее зарешеченные! Такая прелесть, честно, такая прелесть! Я почувствовал себя на свободе, понимаешь? Я почувствовал себя на свободе!
Я знал его хорошо. Со мной он никогда не играл. Если он говорил так — значит, он говорил правду.
СТИХИ
Первым произведением Ю.Семенова были стихи — он написал их в одиннадцать лет. Стихи оказались настолько хороши, что Семен Александрович сперва усомнился в авторстве сына. Семенов продолжал писать стихи всю жизнь, но никогда их не печатал. Они удивительны своей «разношерстностью» — белые стихи пятидесятых совсем не похожи на отчаянные или шутливые поэмы шестидесятых, а те, в свою очередь, разительно отличаются от грустных рифмованных стихов семидесятых и восьмидесятых. При жизни отец читал их только в кругу семьи. Думаю, они заслуживают большую аудиторию.
МАМЕ
Когда криком совсем задохнулся,
Когда лаской мало кто жалует
Без тебя, старушка, вовсе
Жизни банальной занавес падает.
Без тебя, в минуты когда уж — куда?
Когда сочувствий кисель сюсюканный
И бьет всего ерунда...
Нежных баюканий несут седин твоих провода...
И не жалей —
Седины — ведь это, к счастью, —
Значит — больше чувствам роздал,
Значит, твой суховей
Сердцем нежным убьет несчастья, —
Рано ль, не знаю, поздно ль...
Но милая, старенькая, седая,
Каким бы горем не гильотинировали горло,
Со мной, родная, —
В клапане сердца вором стучится —
Как всегда тихо и ласково —
Юлька, милый,
Съешь моих ласк последнюю пасху
Моей материнской силы...
Хаю тех, кто о счастье кричит.
Хочешь — тебе намурлыкаю песню
О тех, кто сейчас в горестях
Идет по тернистой лестнице?
Не знаю, долго ль нам вместе?
Милая, скомкай локти нервов.
Знаешь, ведь если
Все время жевать горестей серу,
То тоже больно, верно?
И не сердись на меня, не надо.
Лаской звеня,
Старой мамы сложи серенаду, —
Для нас, для... него, для меня.
лето 1952 г.
Уже не было ночи,
Но и утро еще не пришло.
Было молчание...
И майские сумерки.
Мы вышли — кругом одиночество.
И красота.
Красота умирания и рождения,
Воплощенная в сиреневости времени.
Мы шли по темной аллее...
Листва разговаривала с нами
Как проснувшийся от ласки ребенок
И снова засыпала тишиною.
Фабрика мешала нам глазами ночной смены.
Там работали, и нам было больно за них.
А вон там, в сером доме под крышей,
Горит огонь окна...
Это хорошо.
Потом, кивнув утру антеннами,
Пронеслись пожарники. Ревела сирена.
Это стремительность. Это волнует.
Мой брат смотрел на машины и тихо ругался...
И мы тоже ругались.
И — радовались этому неподвижному и стремительному
Счастью ощущения.
Мы вышли из аллеи —
Из женщины, запрокинувшей руки,
На мытую площадь.
В ее чистоте
Отражалось теперь уже светлое небо.
Было не так хорошо. Слишком светло.
Кончилась борьба сумерек с рассветом...
Дома мы вышли на балкон,
Прошуршала шинами — как отсвет сумерек —
Машина «скорой помощи».
Во дворе, одетая в шубу, качалась на качелях женщина.
Мы молчали и думали о своем... Скоро выйдет солнце...
Мы не хотели его. Мы хотели сумерек утра.
Всегда хочется непонятного...
Но сумерки утра можно ждать целый день...
И уже не будет таких же сумерек...
Мы пошли спать...
Яркое солнце лезло в глаза.
Назойливое солнце, которое существом своим
Хотело сказать, что оно лучше сумерек.
Глупое, спокойной тебе ночи.
1954 г.
Ты на это письмо не сердись —
Не возврата прошу я в нем.
Тот, кто раньше сжигал свою жизнь,
Догорает холодным огнем.
Я пишу — а на сердце дрожь.
Много слов — а зачем, почему?
Не беда, если ты не поймешь.
Я их завтра и сам не пойму.
Помню муть одурманенных глаз,
Словно сизый дым папирос,
Соскользнувшего платья атлас,
Аромат расплетенных волос.
Помню бег торопливый минут,
Слов прощальных обидную ложь.
Ты сказала: «Я завтра приду».
И я понял, что ты не придешь.
И мне странным казалось потом,
Когда ты пришла, как тень.
Мы, как бабочки, вили дом
На один лишь короткий день.
А теперь, когда стихла боль,
Только эхом весны теребя,
Знаю я, что в кафе «Метрополь»
Я когда-нибудь встречу тебя.
Уловив твой неясный испуг,
Не спросясь, подойду к тебе сам.
Ты мне скажешь: «А вот мой супруг,
Познакомьтесь, садитесь к нам».
1954 г.
КУРОРТ УРЧУГАН
Звонким утром, в час сиянья,
Когда свет пришел в долину,
И когда заботы мира
Перед солнцем отступили,
И когда капель смеется
Так же весело, как птицы,
И когда седой охотник
На вершине скал обласкан
Белым солнцем и ветрами,
В этот час я полон вихрем,
В этот час я полон силы,
Полон мужества и счастья
В этот звонкий миг сиянья!
И я славлю мир, который
Дал мне жизнь
И дал мне уши,
Чтобы слышать звуки мира,
Дал глаза мне, чтоб
Воочью мог в тайге я песни слушать,
Дал мне руки, чтобы
Утром, вкривь царапая бумагу,
Мог отдать я людям, птицам,
Рекам, снегу и долинам
Хоть бы часть того сиянья,
Что несет с собою солнце!
Звонким утром, в час рассвета,
Когда новый день родился
И когда заботы мира
Перед солнцем отступили,
Славлю я тебя, мой Пушкин,
И тебя люблю, Багрицкий,
И тебя — бродяга Уитмен,
И тебя — слепой Ван Гог!
Все вы дети утра, песни,
Все вы дети птиц, капели,
Все вы дети того мира,
Что окрест лежит под снегом.
Так неистово огромен
И неистово красив!
И хочу я, чтоб в долину Урчуган
С зарей, с рассветом,
Вы пришли и стали вместе
С тем охотником, который
На вершинах скал обласкан
Солнцем, ветром и травой!
1957 г.
Все выше к солнцу поднимался мой самолет, и чем выше забирался он, тем сильнее мне хотелось сделать еще один репортаж — с неба.
Я самолет остановил.
Открыл запасный выход.
Кашне, не повязав, набросил
И кепи взял.
— Ты подожди, — сказал я летчику
И вышел.
Ветра свист был оглушителен.
Мороз рвал уши.
Я запахнул пальто, подумав:
«Небесный репортаж впервые делаю...»
И славы холодок
Пополз с морозом пополам
По коже.
Мой ТУ, как декорация,
Как суть романтики и реализма,
Как дерзость и как мое всесилье,
Стыл в воздухе над облаками
И под солнцем.
А я ходил по тучам,
Похожим с высоты на вату,
По облакам, как по гуртам овечьим,
По струям ветра, и по снега хлопьям,
Условным здесь, как хлопок в Антарктиде.
Я первым здесь бродил
В обличии спецкора
С блокнотами и фотоаппаратом.
Но тучи молчаливы.
Облака красивы холодом своим
И быстротою бега,
А ветер — сплетнику подобен
С протертыми локтями и блестящим задом.
