— «Полиция запрещает курить» — просто и страшно. Роман «17 мгновений весны» был издан практически во всех странах, кроме разве ГДР, ну и, понятно, Румынии и Албании. Объяснение? Там, как и в моей стране, было две программы объяснений: одно — для номенклатуры, другое — для плебса, то есть «трудящихся». «Нацистские главари слишком человечны, люди Аллена Даллеса — неестественно интеллигентны и воспитанны. Такая литература, тем более кино, есть проявление буржуазного объективизма, который народ ГДР не приемлет, как чуждый духу социалистической идеологии».
В 68-м году, в разгар студенческих беспорядков, когда еще только зарождалась идея создания «Роте Армее Фракцион», созданная вскорости Ульрикой Майнхоф и Баадером, я впервые перешел стену на Чек Пойнт Чарли. Я оказался в Западном Берлине и провел две недели в «Репабликэн клаб», где собирались левые радикалы, требуя размозжить свиные головы империализма, захватить власть и, следуя указаниям великого вождя и стратега Мао Цзедуна, приступить к строительству коммунизма на Западе. Именно там я впервые увидел белые, остановившиеся глаза тех, кто, сжимая в руках цитатник
Мао, то и дело затягивался марихуаной. Перед этим я был во Вьетнаме — писал корреспонденции и с севера и с юга, и видел, как погибали американские солдаты — не столько от партизанских пуль, сколько от наркотиков. Когда я увидал в Западном Берлине механику стратегии превращения наркотиков в оружие идеологической борьбы, я обсуждал этот вопрос с людьми из Восточного Берлина: над моими опасениями посмеивались: «Теперь, после того как поставлена граница (Берлинская стена), нам это не страшно». Доводы не действовали. «У нас нет социальной базы для наркомании, это бич для капитализма, общества социального неравенства»... Власть догмы страшнее язвы. Метастазы исподволь разъедают организм угодной ложью, советы доктора объявляют паникой, болезнь прогрессирует, финал неизбежен. Я тогда написал статью о гибельной опасности леворадикального движения за стеной под названием «Жаркое лето в Берлине», увы, моя газета эту статью не напечатала, — «слишком резко, друзья в Берлине могут нас неверно понять».
Весной этого года власти ГДР запретили распространение советского журнала «Спутник», — дайджеста на немецком языке, издающегося советским агентством «Новости». Причина: публикация материалов критического свойства, в частности, моих «Ненаписанных романов», в которых я — на основании встреч и бесед с Молотовым, Кагановичем, маршалами Коневым, Тимошенко и Чуйковым, — написал, в частности, и о том, как и почему Сталин запретил коммунистам в Германии пойти на коалицию с социал-демократами и этим создать непреодолимый барьер на пути Гитлера к власти. Сталин не очень-то бил тогда Гитлера, главный удар был направлен против «социал-фашистов», т.е. социал-демократов. Что это было? Государственная слепота? Политическая некомпетентность? Осознанное предательство? Словом, за эти публикации был закрыт советский журнал — в братской социалистической стране событие беспрецедентное. Газета «Нойес Дойчланд» разразилась против моих публикаций гневной репликой, — меня обвиняли в клевете и лжи. В Западном Берлине я тогда встретился с моим другом Питером Бенешем, бывшим редактором «Ди Вельт», а впоследствии статс-секретарем в кабинете Коля по вопросам информации, — мы обсуждали возможность выпуска «Спутника» в Западной Германии.
Советские журналисты показали мне тогда мешки с письмами протеста восточных немцев против беспрецедентного акта Хонекера. Писали рабочие и студенты, профессора и медики, — писали бесстрашно, с отчаянием, понимая, что их корреспонденция перлюстрируется, а фамилии вносятся в секретные досье на неблагонадежных. Мои коллеги, писатели ГДР, приходили ко мне в корреспондентский пункт, — только там они чувствовали себя в безопасности. Они были в состоянии шока: «Что происходит?! Хонеккер закусил удила, он хочет остановить время, но даже доктору Фаусту это не удалось! Он не хочет понимать очевидное — вся страна стоит за перестройку Горбачева, мы не можем жить без проблеска демократии, мы задыхаемся в ужасе затхлого болота застоя... »
Я подумал тогда, что укреплю позиции сталинских хардлайнеров ГДР, если мы начнем выпуск «Спутника» на западе Германии: «Семенов, связанный с высшими эшалонами власти, пошел на сговор со шпрингеровским наймитом Бенешем!» Послушное большинство не преминуло бы начать обработку восточных немцев в нужном им направлении. Воистину, терпение — это гений. Надо было ждать, веруя.
Летом этого года авторы детективов Западного Берлина пригласили литераторов из Западной и Восточной Германии, чехословацкого писателя Иржи Прохаску и меня. Делегация ГДР прибыла в сопровождении гражданина в черном костюме и коричневом галстуке, — он давал идеологические указания и следил за нравственностью своих сограждан, которым тогда запрещалось остаться на ночь в мире гниющего капитала, — хоть на последнем поезде метро, но писатель обязан вернуться на Восток. Именно там один восточногерманский коллега показал мне ксерокс моих «Ненаписанных романов» из «Спутника», заметив: «Это ходит по рукам. Нелегально. Хранение карается. Поздравляю тебя, литература только тогда литература, когда она становится политикой». Я спросил его, долго ли будет продолжаться этот бред. Он ответил, перейдя на шепот, хотя мы были в парке: «Старый господин совсем потерял голову. Долго так продолжаться не может, нам нужен Горби». Весной, в Праге, на заседании исполкома Международной Ассоциации детективного и политического романа, мы голосовали за освобождение чехословацкого писателя Вацлава Гавела. Этот писатель из ГДР пошел на риск — он проголосовал за освобождение. Все проголосовали — за, только кубинец, под нажимом работника своего посольства, воздержался.
Когда я пересекал границу ГДР и Польши, возвращаясь домой, немецкий полицейский втиснулся в окно моей машины и, опасливо оглянувшись по сторонам, шепнул: «Да здравствует перестройка, помогите нам!»
Не надо быть шпионом, чтобы понять смысл происходившего в Берлине этим летом. Разница между шпионом и литератором заключается в том, что один ищет секретную информацию, а другой ощущает происходящее ладонями, на которых нет кожи, и ушами, умеющими понимать не слова, а интонацию — это мы изучили за сталинско-брежневские годы.
Я вернулся летом, будучи убежденным в том, что вопрос падения Хонекера — дело месяцев.
В некоторых моих романах сюжет развивается в Берлине — трагическом городе, разрубленном бетонной стеной.
Сейчас, когда сотни тысяч восточных немцев пересекают Чек Пойнт Чарли, меня спрашивают, — не нанесет ли это удар по моим сюжетам. Нет. Стена была ребенком конфронтации. Запрет есть источник ненависти. Ничто так не чуждо литературе, как ненависть. «Время разбрасывать камни и время собирать их, время обнимать и время уклоняться от объятий». Сможет ли Кренц сделать время свободы постоянной константой для жителей Восточного Берлина? Думаю, что сможет. Большинство из тех, кто перешел границу утром, вернулся на Восток вечером. Только запретный плод сладок. Нужно почаще перечитывать Библию — не только верующим, но и коммунистам: эта великая книга учит политике значительно лучше, чем краткий курс истории коммунистической партии, которая является правящей.
Я думаю, и Джон Ле Карре не испытывает ностальгии по ужасу стены, через которую шпион приходил из холода. Стена была угодна сюжету конфронтации. Свобода передвижения угодна иным романам. Может быть, пришла пора написать в соавторстве лав стори — профессионал должен уметь работать во всех жанрах. Я имею в виду литературу, а не шпионаж.
Что же касается первого абзаца этого моего эссе — об ожидаемости кардинальных изменений, то он относится в первую очередь к великому восточногерманскому режиссеру Конраду Вольфу, брату легендарного шефа разведки генерала Маркуса. Незадолго до его безвременной кончины Конрад сказал мне: «Поверь, не только наши дети, но и мы тобой еще станем ездить в Западный Берлин — выпить кофе у Кемпинского. Абсурд страшен, но не долговечен». Увы, он не дожил. Дожил я: с лета этого года советские граждане получили право перехода в Западный Берлин без тех специальных пропусков, которые выдавали с того дня, когда была возведена стена. Я думаю, что этот факт сыграл свою роль в том, что немцы Восточной Германии до конца осознали свое главное человеческое гражданское право — право на выбор, то есть на свободу.
