– И тебе тоже?
Снова уставившись в экран, я пожал плечами, будто эта мысль не приходила мне в голову.
– Возможно.
Она повернула меня с креслом, так что мое лицо коснулось мягкой застиранной махры халата и вздымающейся от дыхания груди. Она взяла мое лицо в ладони.
– Марк Бассет извиняется? – тихонько спросила она, глядя на меня сверху вниз. – Значит, дело нешуточное.
Я кивнул.
– Не шуточное. – Мы молча смотрели друг на друга в свечении экрана у меня из-за спины.
– Сейчас выключу компьютер, – наконец сказал я.
– Будь так добр, – отозвалась она и нагнулась поцеловать меня в макушку.
Ресторан «Гестридж на 500-м маршруте» располагался на шумном, тесно застроенном и выскобленном отрезке лондонской Фулхем-роуд, где с одной стороны его подпирал антикварный магазин, торгующий тем, что антиквариатом скорее всего не было, а с другой – бутик дизайнерского интерьера, торгующий тем, что никому не нужно. Это была улица подделок и излишеств, а в ее сердце стоял ресторан, который, согласно моей рецензии, восхвалял и то, и другое. Я остановился поодаль, чтобы изнури меня не увидели, пока я сам не захочу, и сквозь снующие машины стал смотреть на фасад. Его вид все еще меня бесил: безразличное стекло и обтекаемый алюминий, уместная увертюра к алюминиево-бетонному убранству зала, который в рецензии я сравнил с муниципальной парковкой:
… только не столь полезный. А этому району муниципальная парковка действительно не помешала бы. Что ж, ее здесь построили, но (по ошибке? по злому умыслу? с этими людьми никогда не знаешь наверняка) заставили отвратительными столами и стульями и стали подавать отвратительные блюда. Теперь, всякий раз, когда я буду проезжать мимо, мне придется сдерживаться, чтобы не протаранить носом моего старенького «вольво» витринное стекло – от безумного желания использовать, наконец, это место по назначению.
Теперь эти жестокие слова утратили смысл: моя рецензия была ненужной, как антиквариат или творения современных дизайнеров. Я на мгновение задержал дыхание, а потом шагнул с тротуара, чтобы перейти улицу. Было чуть больше одиннадцати утра, и когда я толкнул дверь, младший официант как раз поднимал на столы стулья, чтобы пропылесосить навощенный паркет. Я спросил, как мне пройти к миссис Гестридж, и он кивком указал в глубину унылого зала. Миссис Гестридж я нашел за самым дальним столом, прямо перед стойкой бара (шесть балочных ферм, положенных друг на друга со столешницей из полированного гранита). На столе громоздились папки с бумагами, и она сидела, углубившись в гроссбух. Непокорные вьющиеся волосы, которые она передала дочери, падали ей на лицо. Рядом с папками стояли стакан с минеральной водой, чашка кофе, тарелка с печеньями, мисочка с оливками и коробка меренг в черном шоколаде – все нетронутое, точно кто-то безуспешно пытался уговорить ее съесть что-нибудь или выпить. Я бесшумно вошел в круг света, который тоненькими лучиками падал из крохотных дырочек в потолке, – эти ряды перфорации были единственным освещением на первом этаже.
– Миссис Гестридж…
При звуке моего голоса она вздрогнула и подняла глаза, но прищурилась, точно едва-едва вспомнила мое лицо.
– Да? – неуверенно сказала она.
– Я Марк… Бассет. Я пришел, чтобы… – Но слова замерли у меня на губах, когда, откинувшись на спинку стула, она смерила меня взглядом.
– Я знаю, кто вы.
– Да. Полагаю, знаете.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга молча, пока я не спросил, указав на стул:
– Можно мне сесть?
– Не уверена, – холодно отозвалась она и посмотрела на кипы документов. – В бухгалтерии разбираетесь?
Я покачал головой.
– Я не силен в цифрах.
– Только в словах?
– Я уже и в этом сомневаюсь.
– Сомневаетесь? – Внезапно отвлекшись, она поглядела мимо меня на кого-то еще, кто как раз вошел в зал. – Все в порядке, Шарли. Можешь не прятаться в темноте. Моя дочь Шарлотта, мистер Бассет. Шарли, это…
Из темноты в круг света вышла маленькая девочка.
– Я знаю, кто вы, – произнес детский голосок. – Я вас по телевизору видела. Мама говорит, вы тот хрен, из-за которого папа себя убил.
– Шарлотта!
Я закрыл глаза и поднял руку, призывая ее мать к молчанию.
– Нет, не надо. Все в порядке.
– Вот уж нет, мистер Бассет. Я не хочу, чтобы моя шестилетняя дочь так выражалась.
– Но это же ты сказала, что он хрен, мама.
– Шарли, пожалуйста!
– Да и вообще при чем тут хрен? Из-за того, что горький?
– Шарли, поднимайся к себе, а я сейчас приду, как только мистер Бассет…
– Нет. Подождите, – сказал я, – всего минутку. – Встав, я присел на корточки, чтобы мое лицо оказалось на одном уровне с Шарли, коленки у меня при этом скрипнули, а объемистые ляжки натянули тонкую ткань брюк. – Все нормально.
Я поглядел прямо в лицо девочки. Может, так и надо поступить? Извиниться перед дочерью. Если я сумею сказать этой маленькой девочке, выпустить слова, мое раскаяние станет более реальным, более искренним. Я смог бы сделать, что нужно, и уйти. Я пожевал нижнюю губу. Шарли хмурилась на меня из-под длинной челки.
– Извини, – медленно и решительно начал я, – что слова, которые я написал про ресторан твоего папы, заставили его уйти…
– Никуда он не ушел, – резко прервала она меня. – Он себя убил. В печке. Она там. В кухне. – Она казала на качающуюся дверь в углу.
Закрыв глаза, я шмыгнул носом и постарался взять себя в руки.
– Шарли!
Я опять знаком ее остановил.
– Нет, правда все в порядке, – сказал я, снова помолчал и сделал глубокий вдох. – Шарлотта, мне действительно очень жаль, что твой папа убил себя после того, как прочел, что я о нем написал.
И почувствовал, как что-то холодное и влажное скользит по крылу моего носа и падает на гладкий пол. Шарлотта нахмурилась, потом поглядела мне за плечо.
– Мама, этот дядя плачет.
– Только этого мне еще не хватало, – сказала Фиона Гестридж. – Еще одного рыдающего самца. У меня на этой неделе таких полная кухня.
– Извините, – сказал я и поднял ладонь к лицу, чтобы стереть с пламенеющих щек слезы.
– Мистер Бассет. Марк… Вставайте. Сядьте вот сюда. Пожалуйста. Выпейте воды.
Поднявшись на ноги, я подошел к столу и, неловко улыбнувшись, сел. Шарлотта тоже подошла и потянулась за шоколадкой. Я посмотрел на крохотную ручонку, поймал неподвижный взгляд матери, которая сказала:
– Только одну и не больше.
– Мне правда очень жаль, – сказал я, когда кругляшок горько-сладкого шоколада исчез в бархатном мешочке детского рта. Я повернулся к ее матери. – Честное слово, мне не хотелось причинять боль Джону, или вам, или… – Тут не к месту еще одна слеза соскользнула с моего носа и упала на накрахмаленную скатерть.
– Пожалуйста, хватит. Перестаньте, – сказала Фиона и протянула мне стакан с водой и бумажный носовой платок. Я пил не отрываясь, пока не почувствовал, как холодная жидкость бежит по пищеводу, успокаивает дыхание.
Когда стакан опустел, она опять откинулась на спинку стула и сказала:
– Вам не в чем себя винить.
– Но ведь…
Мотнув головой, она заставила меня замолчать.
– У Джона была тяжелая депрессия. Уже больше года, может, даже два. Это не первый раз, когда он пытался покончить с собой. Честно говоря, я даже удивилась, что он не сделал этого раньше.
– Извините, – сказал я, потому что это показалось единственно достойным ответом.
У Фионы вырвался резкий ироничный смешок.
– Хотите знать правду? Я вам скажу правду. Джон был никудышным поваром. Поистине отвратительным. А суть трагедии заключалась в том, что он сам это сознавал. Он прекрасно понимал, что ни на что не годится. Вот что его прикончило. Не вы. Жаль вас разочаровывать, но это так.
– Но все равно такая жестокость была ни к чему.
– Большая часть написанного вами – правда.
Я оглядел унылый обеденный зал, потом кивнул на гроссбухи.
