Моя лепта (извинение перед президентом Замбии, которая в этот год председательствовала в АС) значилась последним пунктом программы. Теоретически это оставило бы мне время посидеть у бассейна и поработать над текстом, но вечером первого же дня у нас начались проблемы.
Наш передовой отряд только-только захватил стол в ресторане при отеле, Дженни, Уилл и я читали меню (салат «Цезарь», мэрилендский пирог с крабами, стейк из говяжьей грудинки и жареная картошка – в точности то, чего ожидаешь от международного отеля в Африке), когда прибежал, чуть задыхаясь, Сатеш.
– Я только что видел Макса.
– Олсона? – переспросил я. – Он здесь?
– Работает с делегацией Сьерра-Леоне. Дело в…
– За ним трудно уследить.
– Знаю. Все время в разъездах. Проблема…
– Ты не пригласил его с нами пообедать? Тебе следовало пригласить его с нами пообедать.
– Марк! У нас на руках кризис, и притом серьезный. По словам Макса, на президента Сьерра-Леоне Сирила Масубу оказывают серьезное давление дома как представители оппозиции, так и военные, требуя, чтобы он добился от меня извинения за преступления рабства конкретно перед своей страной. Все бы ничего, но, согласно второму следствию из законов Шенка, где выдвигалась доктрина самоопределения, я обязан подчиниться решению АС, а именно: извинение будет принесено главе государства той страны, которая в настоящий момент председательствует в Совете, в данном случае президенту Замбии. Но были еще практические соображения. Масуба был первым за многие годы гражданским президентом Сьерра-Леоне. Он был либералом и демократом и с бесконечными умением и тактом лавировал между противостоящими ему группировками.
– Если он не получит требуемого, – сказал Сатеш, – это может подорвать его положение в стране, а результатом станет переворот.
– А это в свою очередь дестабилизирует весь регион, – продолжил Уилл. – Погибнут тысячи людей.
– Вот именно. Такое мы уже сто раз видели.
Тишина. Дженни оглядела стол.
– Ладно. Какие у нас варианты? Уилл, что будет, если Масуба получит свое извинение?
Уилл покачал головой.
– Катастрофа. Во-первых, на нас будут оказывать огромное давление с требованием извиниться перед остальными пятьюдесятью двумя членами АС, причем на их собственной территории. Даже если забыть о материально-технической стороне, кошмаре исследований и организации этих мероприятий (что просто невозможно по времени), мы попираем авторитет АС и нарушаем третье следствие из законов Шенка.
– Значит, этот вариант отпадает.
– Я бы сказал, он определенно противоправный.
– Сатеш?
Сняв хрупкие очки в стальной оправе, Сатеш потер глаза.
– Давайте поищем предлог оттянуть извинение. Скажем, что Марк заболел, или просто объявим, что текст извинения нуждается в доработке. Что угодно. Дадим Масубе передышку, чтобы он мог отговорить своих противников дома, и вернемся, когда почва будет готова.
– А к тому времени извинения потребует еще какая-нибудь страна, – покачал головой Уилл. – И все равно нам никто не поверит, ведь здесь уже были десятки успешных извинений. Мы подорвем ВИПООН в целом. Нам полагается быть выше политических дрязг. Если мы опустимся до них… – Ему не надо было заканчивать фразу.
Снова пауза. Вокруг слышался стук приборов о фарфор. Сатеш медленно поднял глаза, будто осенившая его мысль удивила его самого.
– А как насчет Франкфуртского маневра?
Уилл позволил себе поднять углы рта.
– Франкфуртского маневра? Это идея.
Дженни раздраженно фыркнула.
– Что это за…
Но ее прервал Сатеш:
– В начале девяностых во Франкфурте проходили переговоры с рядом стран бывшего Восточного блока о принятии их в Евросоюз. Тогда это были Венгрия, Польша и Чехословакия. Русские требовали, чтобы их также допустили, что было неприемлемо для венгров и поляков. Если уж на то пошло, для вообще всех. Несколько аналитиков из Форин-офис предположили, что дело просто в представлении русских о гордости.
– Они соглашались с вероятным исходом переговоров, но не хотели терять лицо, – пояснил Уилл.
– И какой нашли выход?
– Мы устроили предварительный фуршет в честь официального открытия, – сказал Сатеш. – Русских туда пригласили, а после выпроводили за дверь до того, как пошел серьезный разговор. Так их делегация могла вернуться домой и сказать, что они встречались с Евросоюзом и странами бывшего Варшавского договора и вели дружеские дискуссии и так далее, и тому подобное.
– Мне нравится, – сказала Дженни. – Но не можем же мы устраивать фуршет для одного Масубы. Коктейлями так не разбрасываются.
Я подался вперед.
– Нет, но мы можем выбросить коктейль на него.
Все уставились на меня раздраженно, будто вмешался ребенок, которому разрешили посидеть за обедом со взрослыми.
– Выслушайте меня. Мы попросим Макса устроить так, чтобы, когда будет затишье, Масуба оказался у стойки какого-нибудь бара. Скажем, после полудня. Я подойду, заведу разговор, закажу коктейль и нечаянно-намеренно его оболью. Потом я осыплю его извинениями за причиненные неудобства, попрошу прощения за это чудовищное позорное пятно и так далее.
Сатеш хлопнул по столу ладонью.
– И притащим загодя в бар какого-нибудь из аккредитованных здесь репортеров Сьерра-Леоне, чтобы он стал свидетелем.
– А после, – добавил Уил, – когда журналист придет к нам за подтверждением, заявим, что ни в коем случае не можем комментировать приватную беседу между верховным извиняющимся и президентом.
– Но отрицать ничего не будем, – воодушевилась Дженни.
– Вот именно, – согласился Сатеш. – Это извинение, которого никогда не было. Его хватит, чтобы решить затруднения Масубы, но оно не подорвет аутентичность основного.
– Ладно, Сатеш, – сказала Дженни. – Договорись с Максом. На завтра после обеда, если возможно.
Но Сатеш не слушал. Он пристально смотрел через стол. Мы все проследили его взгляд – там сидела и, склонив голову, поспешно записывала Эллен Питерсен. Мы настолько привыкли к ее присутствию, что напрочь о ней забыли. Внезапная тишина ее насторожила, и, подняв глаза, она увидела, что мы за ней наблюдаем.
– Что? В чем дело?
– Эллен, – негромко сказала Дженни. – Ничего из сказанного здесь нельзя публиковать.
Эллен поглядела на свои записи, потом снова на нас.
– Я не слышала, чтобы кто-то говорил, что это не для печати или…
– Эллен, – важно сказал я, – мы тут пытаемся спасти жизни многих людей. Если вы хотя бы словом об этом обмолвитесь, наши труды пропадут впустую. Погибнут люди.
Она очень решительно захлопнула блокнот. Надела на ручку колпачок и положила ее поперек блокнота, точно складывала оружие. Потом поглядела на меня.
– О'кей. Quid pro quo? [28]
– О чем вы?
– О той фотографии.
– Никаких показательных выступлений я устраивать не буду.
– Мой журнал не пустит в печать фотомонтаж. Снимок должен быть подлинным. Нам нужно запечатлеть аутентичное покаянное мгновение.
Я это спустил.
– И блокнот останется закрытым.
– Даю слово.
– Встретимся завтра в фойе.
– В фойе?
– В холле.
На следующее утро Эллен Питерсен получила свою фотографию, нечто спонтанное и прочувствованное, ведь так уж получилось, что я крепко потер лицо ладонями. Позже в тот же день Сирил Масуда услышал требуемое извинение, когда я вылил стакан «перрье» на его темно-синий клубный пиджак с латунными пуговицами. После того, как я громко осыпал его словами сожаления и раскаяния за учиненный мной беспорядок, я положил ему обе руки на плечи, притянул к себе и прошептал на ухо:
– Теперь можете поехать домой и рассказать, кому нужно, что у вас была встреча с глазу на глаз с Верховным Извиняющимся, во время которой он выразил сожаление по ряду вопросов. Мы вас не опровергнем.
– Спасибо, мистер Бассет, – застенчиво кивнув, ответил он. – Примите благодарность от имени моего народа.
