Оставив меня с Максом, Дженни ушла улыбаться гостям. А Макс сразу же повел меня к боковой двери.
– Пойдем, сынок. Лучше бы нам отсюда выбраться, пока я не попал в лапы к Ращенко.
– Значит, вы с ним знакомы?
Макс устало кивнул.
– Знаком? Меня временно направляли в Российскую Федерацию, так что встреча с ним была неизбежной. Уж ты мне поверь, он мне немало костюмов промочил.
– Выходит, с Форин-офис вы уже не работаете? Я не знал.
– Дела, дела, – просто ответил он. – Дел всегда по горло.
Сгущались сумерки, и нас ждал двухместный кар, на каких ездят по полю для гольфа. Макс сел за руль, завел мотор и на первой же развилке свернул к одному из ангаров. В углу рта у него висела неизменная сигарета, и, пока мы ехали, ветер уносил струю дыма ему за плечо. У ангара инженер в сальном синем комбинезоне отпер раздвижные ворота, и мы скользнули в темноту, разгоняемую лишь клинком света от лампочки сигнализации снаружи. Макс вынул из кармана пачку и достал очередную сигарету, а потом, прикрыв огонек ладонью, прикурил от трещащей искрами зажигалки: тактичное пятнышко оранжевого тепла подсветило снизу его сухое, угловатое лицо. Где-то в темноте пистолетным выстрелом щелкнул выключатель, за ним последовал другой щелчок, потом третий. В дальнем конце ангара ожила батарея дуговых ламп.
Во всю ширину ангара висел, шелковисто мерцая в свете ламп, театральный задник от пола до потолка. Перед ним располагался подиум с пюпитром и микрофонами: завтра с него официально объявят о моем назначении. На гигантском занавесе была напечатана черно-белая фотография: под открытым небом, на вершине короткой и широкой лестницы, держась напряженно и прямо, стоит на коленях мужчина. Его руки сжаты перед грудью и на фоне черного плаща кажутся совсем белыми. Высокий лоб, элегантно зачесанные назад редеющие волосы. Голова наклонена так, что взгляд как будто устремлен в какое-то место футах, наверное, в двух перед ним. Он словно бы не замечает толпы окруживших его, но держащихся на почтительном расстоянии людей. У многих в толпе – камеры, и все как одна, как поймавший этот кадр фотограф, снимают. Значит, событие эпохальное, хотя я его не узнал.
Макс Олсон благоговейно смотрел на фотографию, будто прогрузившись в воспоминания. Затянувшись, он выпустил дым, который закачался в лучах света от софитов.
– Варшава, – торжественно сказал он. – Декабрь тысяча девятьсот семидесятого. – На меня он не посмотрел, а только махнул сигаретой на фотографию. – Узнаете его?
Я сказал: мне очень жаль, но нет.
Он рассмеялся.
– Не нужно передо мной извиняться, молодой человек. За это не нужно. Это Вилли Брандт… [23]– Первую букву имени он произнес жестко на немецкий лад.
– Канцлер Западной Германии?
– Молодец. Канцлер Западной Германии. Величайший канцлер послевоенной Германии, хотя кое-кто, возможно, со мной не согласится. Знаете, где это снято?
– Ну, вы же сказали – в Варшаве…
– Он стоит у памятника полумиллиону евреев из варшавского гетто, которых убили нацисты.
– И он… – я помешкал, боясь не выдержать испытания, – …извиняется?
– Плодотворная для Западной Германии инициатива, – одобрительно ответил Макс и, устало качнув головой, добавил: – Господи, как же в тот день было холодно.
– Вы там были?
– О, разумеется. Я стою за толстым армейцем в форменной фуражке. Видите его? Ну, я сразу справа и чуть позади…
– Извините. Я не совсем…
– Я там был, вот и все. А после Вилли мне сказал… Подошел ко мне, хлопнул по плечу и сказал: «Макс, может, мне следует подыскать себе подштанники потеплее…»
– Вы знали Вилли Брандта?
– В шестидесятых-семидесятых я одно время был прикомандирован к нашему посольству в Бонне.
Сказано было так, будто это само собой разумелось. Он снова замолчал и глубоко затянулся сигаретой.
– Вот он наш человек, Марк. Образец для подражания команде Покаянного Подхода. С тех пор подобных выступлений не бывало.
– А Клинтон в Кигали в девяносто восьмом?
Обернувшись, он наградил меня насмешливой отеческой улыбкой.
– Кое-что ты почитал.
Кое-что, согласился я. Мой офис подготовил несколько брифинговых документов, и я постарался пролистать как можно больше. В одном говорилось про поездку Клинтона, когда он еще был президентом, в Руанду, чтобы извиниться за невмешательство мировой общественности в руандский геноцид.
Макс раздраженно потянул носом воздух.
– Хочешь расскажу тебе кое-что про Клинтона в Кигали, Марк? Хочешь? – Ответа он не ждал, но я все равно кивнул. – Тебе известно, что он пробыл там только два часа? – Я снова кивнул. – И что он не уезжал с летного поля?
– У службы безопасности возникли определенные опасения, и…
– Даже турбины президентского самолета не выключили, – сказал он, тщательно выговаривая каждый слог, чтобы до меня дошло. – Все это время мальчик Билли стоял на взлетной полосе, выворачивал душу наизнанку и говорил умные слова про миллион погибших, которых там не было, чтобы его услышать, а были там только четыре «роллс-ройса» с работающими моторами, готовые стартовать в любую минуту. – Он в последний раз затянулся, бросил сигарету и раздавил ее носком ботинка. – Если приехал на легковушке извиниться перед соседом, заглушить мотор – это всего лишь вежливость. Хотя бы на минуту. Тебе не кажется?
Я снова умудренно кивнул.
– Нет, Марк. – Он указал на коленопреклоненного канцлера. – Вот на кого тебе надо равняться. – Сделав несколько шагов ко мне, он положил мне руку на плечо, и мы вместе стали смотреть в колоссальное лицо. – Я просто хотел, чтобы Вилли Брандт и его наследник немного побыли вместе.
Завтра, сказал он, будет сущий цирк. А пока только я и он. Поэтому мы постояли молча и, задрав головы, глядели на театральный задник, а я тем временем старался думать торжественные мысли про Льюиса Джеффриса и рабство и спросил себя, не следует ли мне извиниться коленопреклоненным, как Вилли Брандт, но отказался от этой мысли. Преклонить колени – это одно. Преклонить колени и при этом говорить – совсем другое.
Не веря собственным ушам, я спросил:
– Так я новый Вилли Брандт?
– Журнал «Тайм» назвал его за это «Человеком года», – сказал Макс.
– Неужели!
– Я подумал, тебе будет интересно.
– Действительно, интересно. – Я покраснел, сам уловив избыток энтузиазма в собственном тоне.
– Не надо смущаться, Марк. Немного самолюбия полезно для дела. Думаешь, Вилли Брандт не проверил прическу, прежде чем стать на колени? Не поправил воротничок? Он знал, что весь мир будет на него смотреть. И на тебя тоже, малыш. Но бояться нечего. Положись на меня. Ты станешь большой, большой звездой.
Склонясь над рабочим столом, Дженни вносила последние поправки в мои записи рецептов.
– Выходит, ты бы предпочел остаться в конференц-центре? – спросила она, не поднимая глаз.
– Конечно же, нет. Я ужасно благодарен, что смог сбежать пораньше, приехать сюда и готовить. В этом все дело. На следующий день после «Мгновения Макса», а я стоял рядом с Генеральным Секретарем ООН, пока он произносил помпезную речь про «восход эры сочувствия», знаешь, что мне пришло в голову? Я тебе скажу. Я подумал, как чертовски, наверное, у Вилли Брандта мерзли колени. Никаких других мыслей в голове у меня не было.
Дженни наконец подняла глаза.
– Это хорошо, Марк. Это как раз то, что нужно. Это доказывает, что ты человек, а не какой-то там свихнувшийся политикан.
– В отличие от тебя?
– Совершенно верно. В отличие от меня ты не свихнувшийся политикан. – И снова опустив глаза на снабженную аккуратными примечаниями стопку листков, она сказала: – Мы готовы.
И я понял, что она права. Уже нет времени на мучения и проверку рецептов. Нет времени на дегустацию. В конце концов, последние три дня мы варили и жарили не для того, чтобы насытиться самим.
На следующий день в начале десятого утра я стоял посреди великолепной аллеи, обрамленной древними дубами, и их тяжелые, налитые корни тянулись ко мне из-под земли, их ветви клонились ко мне, точно совещались, достоин ли я пройти. В знак смирения я держал два тяжелых бумажных пакета с покупками из супермаркета и был одет в белый поварской халат и белые же штаны. Свободную куртку поверх них мне застегнули под горло, поэтому голову приходилось держать высоко, будто мне дали команду «смирно». У меня за спиной, вдоль шоссе, на которое выходила аллея, выстроились три десятка автобусов различных телекомпаний, а с крыш к ним тянулась толстая пуповина кабеля, которая соединяла их со спутниковыми антеннами, установленными на протянувшейся вдоль шоссе насыпи. А впереди – внушительный белый щит и веранда особняка на плантации «Дубы Уэлтонов», где ждал Льюис Джеффрис III.
