Помню, как он стал потом незаменимым начальником лагеря, начальником Округа, но главное, нашим другом. Он нам много дал, многие из нас, старшие, младшие, даже самые младшие, отдали ему эту любовь». Со временем «Витязи» появились в Аргентине, Австралии, а теперь и в России, что, собственно, и было целью и мечтой не только ее основателя, но и всех руководителей, в том числе Юрия Александровича…

— А как сложилась судьба Вашего отца?

— Мой отец, граф Татищев, воспитывался в Пажеском корпусе. Был произведен в 1917 году в прапорщики Преображенского полка, в котором служили почти все Татищевы. Было ему 18 лет, и после месяца обучения в Петербурге его отправили на фронт, где он вскоре получил «Анну» 3-й степени за храбрость, но через 4 месяца командир преображенцев генерал Кутепов расформировал полк. Малая часть офицеров, потому что большую часть убили, — это была пехота, а она всегда страдает первая, — вернулась не в Петербург, а в Москву. Уходя на фронт, мой отец простился со своими родителями и мать свою больше не увидел, она умерла от тифа. Отец же его, а мой дед, Сергей Дмитриевич Татищев, сидел тогда в тюрьме. Сюда он выехал вместе со вторым сыном-инвалидом лишь в 1933-м. С оформлением документов ему, как и большой части иммиграции, очень помогла Пешкова, жена Горького. А жил он тут в большой нужде.

— Как провел Ваш дед пятнадцать лет до отъезда из России?

— Сидел в тюрьме.

— Все время?

— Все время. Его отпускали и сразу сажали обратно. До революции дед был на штатской службе, работал начальником таможни сначала в Риге, а потом в Сибири, и посадили его скорее всего потому, что он был граф Татищев. Сослуживцы старались ему помочь, хлопотали об освобождении, его выпускали, но через неделю снова сажали в Бутырку… Но вернусь к рассказу об отце. Когда его полк расформировали, он присоединился к Северо-Западной армии генерала Юденича, воевавшей против красных. Понимаете, всеми этими офицерами руководил не страх, что их расстреляют. Лучшая и очень большая часть офицеров перешла в Красную армию, но те, которые не перешли, не сделали этого по очень простой и определенной причине: они, когда их производили в офицеры, присягали перед крестом и Евангелием быть верными Вере, Царю и Отечеству, и, считая, что большевики захватили власть нелегально, не могли понять, как другие офицеры отказались от присяги. Временное правительство — это было одно, — Император отрекся и просил слушаться Временного правительства, — но большевистское правительство захватило власть совершенно нелегально, и ему они служить не хотели… Мой дед Капнист был помощником начальника Морского генштаба вице-адмирала Русина, а в 1917 году его возглавил. В книге приведен его последний приказ по Адмиралтейству от 15 ноября 1917 года. В нем он объяснял, что не может признать новую власть оттого, что возникла она не путем соглашения между господствующими партиями, но путем насилия, а прощаясь с подчиненными и благодаря их, просил «бороться за славу России и за свободу народа». В свое время существовало веяние: «Ах, эти аристократы, уехали со своими бриллиантами за границу!»… Но уехали-то потому, что не хотели жить при узурпаторской власти. И жили не с бриллиантами, а с большими трудностями… После расформирования армии Юденича мой отец попал с группой офицеров в Марсель, хотел вернуться в Россию, пошел в русскую военную миссию, а там ему сказали, что все кончено, и выдал и акт о демобилизации. Он обратился в полицию за документами, и его обязали каждые три дня являться для проверки, дав разрешение проживать в районе Антиб и Ниццы. Отец начал искать работу, и ему предложили малярничать. Рабочую одежду купить было не на что, так он и красил дома с четырьмя друзьями в русской офицерской форме. Красили они, кажется, очень плохо, — Мария Дмитриевна смеется, — ими были недовольны, поэтому потом он стал частным водителем.

— Как он познакомился с Вашей мамой?

— С мамой они познакомились в Париже, в 1929 году, там и венчались. А в 1930-м родилась я, их единственный ребенок, что в то время в русских семьях было не редкостью.

— Ваши первые детские воспоминания?

— Очень радостные и светлые. Одна англичанка, владелица виллы, дала моим родителям на самом верхнем ее этаже две комнаты, в которых раньше располагалась прислуга. И вот в этих малюсеньких комнатах мы с родителями и жили, а внизу, в своей комнате, жила мамина мама… Англичанка меня полюбила и разрешила играть в ее саду, который мне казался очень большим (потом, когда много позднее я туда вернулась, оказалось, что он не такой уж большой), и всё было очень светлым. И я помню, как идя за руку с папой в церковь и, вероятно, услышав накануне о трудностях с деньгами, я сказала: «Папа, а почему нужно быть богатым? Нам же хорошо, как мы живем», и он ответил: «Да, ты права». Так что они создали для меня золотое детство, и ела я, как бы им ни было трудно, каждый день. В Ницце жила большая колония эмигрантов и среди них очень много интересных людей. Помню, например, как мама ходила со мной пить чай к Александру Наумову — министру земледелия в России. В окружении семьи было много гвардейских офицеров, главнокомандующий Северо-Западной армией генерал Юденич, профессор Московского университета Мигулин, Мельник-Боткина (ее отец был тем самым доктором Боткиным, который отказался покинуть царскую семью и принял с ними смерть) и т. д.

— Как Вы праздновали семейные праздники, именины, Пасху?

— Всё, как в России!

— Сохранили традиции?

— Абсолютно все, даже те традиции, которые, по-моему, Россия уже забыла. В Ницце мы жили вокруг дивного русского собора и там был чудный митрополит Владимир. Так что центром была церковь: мы ходили в нее на все воскресные службы и праздники. В эти дни прихожане нарядно одевались: очень хорошо помню дам в красивых платьях, перчатках и шляпах, их спутников во фраках. Я, тоже в выходном платье, делала обязательный книксен старшим. При церкви графиня Уварова — пожилая, как мне тогда казалось, дама в длинном платье и с бархоткой на шее, — создала детский сад, в который я бегала. Помню, как однажды надо мной подшутил ее муж, граф Уваров, видный старик с тростью: когда я, по обыкновению, присела в книксене, он своей тростью сделал мне подножку. Сразу после этого подарил тянучку — их вместе с домашними бубликами продавала возле церкви няня по фамилии Попехина. Дочь графа и графини Уваровых вышла замуж за Сергея Сергеевича Оболенского, с семьей которого наша семья дружила. А много лет спустя бельмэр рассказала мне, как шила вместе с другими воспитанницами Донского института, вывезенными в Белую Церковь, распашонки для новорожденной племянницы их наставницы — незамужней Марии Оболенской. Младенца нарекли Лили, и была она старшей сестрой Сергея Сергеевича. Пересеклись два совершенно разных мира!.. Была в Ницце и четверговая школа (так она называлась потому, что тогда во Франции свободный от учебы день был четверг), где нам преподавали Закон Божий, историю и учили писать по-русски. Ею руководили графиня Мусин-Пушкина, Е. В. Толстая-Милославская… Там была очень интенсивная русская жизнь.

— Ваши лучшие друзья тех школьных лет?

— Помимо Оболенских мы дружили с семьей Дурасовых, в которой росла дочь моего возраста — Майя. Ее отец был старостой собора. У нее была няня, а мои папа и мама работали и очень часто меня туда подкидывали. Мы с Майей до сих пор дружны…

— Кем работали Ваши родители?

— Мама всю жизнь проработала секретаршей, у папы была мастерская — он стал гравером, а потом начал рисовать на шелке для больших домов. Бабушка тоже не сидела дома — она была ночной сестрой милосердия в клиниках. Утром или вечером, когда я возвращалась из школы, она занималась мной, а потом шла на работу [7]. Когда мне исполнилось 9 лет, началась война. Папа уехал в Париж, поскольку узнал, что формируется русская армия. В Париже понял, что никакой русской армии не будет, — надо надевать немецкую форму, — и сказал: «Немецкую или любую чужую форму не надену никогда». В Ницце тогда был страшный голод, даже по карточкам нельзя было достать никакой еды, ведь там ничего, кроме мимозы, оливок и аспарагуса, не выращивали, а морской путь закрыли. Итальянцы наступали, слышалась стрельба, а мы с девочками в школе радовались — у многих (и у меня в том числе) руки от голода покрылись нарывами, и нас освободили от правописания. Тогда, в русском старческом доме Красного Креста и скончался мой дед… В 1942 году мы переехали к папе. Он нас встретил на вокзале и отвел в свою комнату в отеле, где приберег порцию масла, кофе, гостинцы. Тут я, двенадцатилетняя, и попробовала впервые кофе. Я только съела хлеб с маслом, как неожиданно завыла сирена и надо было идти в убежище. В Ницце мы этого не знали, я безумно испугалась, а мама мне, довольной, оттого что увидела отца и поела, сказала: «Вот видишь, в жизни всегда есть две стороны медали — в Ницце у тебя не было масла, но не было и бомбежек». В оккупированном Париже установили комендантский час, поэтому заутрени начинались не в двенадцать часов, а в десять, да и прихожане празднично, как я привыкла в Ницце, не одевались. Вскоре я поступила в Русскую гимназию, основанную российскими педагогами. Находилась она рядом с Парижем, в пригороде Булонь, в чудном особняке, купленном Лидией Павловной Донской, вышедшей замуж за крупного нефтяника сэра Детердинга. В этом особняке гимназия располагалась до своего закрытия в 1950-х годах. У нас работали замечательные учителя, преподававшие еще в России. Это была высшая культура, которая, должна Вам сказать, понемножку умирает. Учебный день мы начинали в 9 часов утра с молитвы и заканчивали в два с половиной. На обед, — кормить было нечем, война, — нам давали какую-то ужасную похлебку (смеется). Наши педагоги устроили так, что мы проходили как полный курс русской гимназии, так и всю французскую программу, необходимую для сдачи экзаменов — из Сорбонны приезжал профессор Паскаль и принимал их у нас.