– Ладно. Все расскажу вам, с самого начала. Дайте только собраться с мыслями. Так вот, слушайте… Вспомнил я про радошицкие дела… Привычным делом стала для меня война, а как вспомню тот день, опять горит мое сердце! Это нынче-то, а как же тогда! Кровь была молодая, сердце горячее, гордое. Немало было нас таких в строю, что сказали себе; вернуться домой, копаться на своем клочке земли, спокойно сеять гречу, да с соседом за сноп жита тягаться?… И дело с концом? Нет, не бывать этому! Как вспомню я сейчас, паны братья, да подумаю… Держим мы совет друг с дружкой по домам, день да ночь шумим, врагам грозимся. «Да хоть камнями их закидаем!» – тут и там кричит шляхта.
Странное, странное это дело, – усмехнулся солдат, покачав головой. – Вы только подумайте: говорили мы как будто друг с дружкой, у себя по домам. И вдруг в одну ночь во все шляхетские усадьбы нагрянула экзекуция. Кто погромче языком болтал, того в рекруты… В Седлеце да в Лукове разделили уже нас на партии, гамаши на ноги надели – и шагом марш в Австрию. Я тоже не из последних был болтунов, ну вот и опомнился только в полку графа фон Кенигсегг-Ротенфельса. [386]В третьем батальоне, в городе Пильзене, в Чехии, передохнул только после марша. Надели на меня белый мундир-полуфрак, белые штаны, белые гамаши. Если бы не черные невысокие ботинки, да черная невысокая шляпа, да малиновые манжеты, воротник и подкладка – ангел и только.
Ружье, патронташ, белую портупею через плечо – и на ученье. Эх, и подлецы же! Сколько натерпелся от Них солдат, пока стал понимать, что какой-нибудь капрал бормочет, что ворчит себе под нос какой-нибудь офицеришка! Не прошло и года, как пошли мы в Верхнюю Австрию, в Тирольские горы, бить француза и защищать папу римского. [387]Да не одного только папу римского. Голова у нас кругом шла, когда нам перед фронтом, на каком-то полупольском-полувенгерском языке читали о том, кто возлагает надежды на нашу храбрость. Учили нас этому, как молитвам. И посейчас еще помню: Карл Эммануил Четвертый, [388]король сардинский, у которого висельник Бонапарт отнял какой-то Пьемонт; герцог Пармский, тоже Карл [389]и тоже четвертый, только уже не Эммануил; герцог Геркулес Моденский [390]и сама королева Каролина Неаполитанская. [391]Немало я с товарищами мест исходил, защищая этих особ. Как вспомню, паны братья, так мы тогда, пожалуй, миль триста отшагали без передышки. Шли мы пешком через немецкие земли, зеленые, лесистые, возделанные, через красивые села, через шумные реки-потоки… Боже мой, боже! По долинам, меж холмов, все выше и выше на скалы, до самых белых снегов… Сначала так даже верили мы, что идем защищать своей грудью его святейшество, папу римского. От кого могли мы что-нибудь толком узнать, кому могли поверить, с кем могли поговорить, душу отвести? Со всех сторон, с четырех концов света согнали австрийцы народ. Волком друг на друга глядим и, как разбойники, исподлобья на офицера посматриваем; а офицер тоже, как волк, скалит зубы на подчиненных. Да, впрочем, командир земляков не оставил не то что в одном взводе, а даже в одной роте! Стоило только капралу подглядеть, что два солдата глухой ночью шепчутся друг с дружкой, что во время сражения как будто случайно станут плечом к плечу, издали перемигнутся или знак дадут друг другу, – первый раз их сквозь строй прогонят, а во второй – пуля в лоб. Ну, и научился солдат язык за зубами держать да глаза прятать поглубже…
А земляк земляка по глазам, по обличью, по тоске да молчанию хоть в десятом полку узнает. Сколько раз, бывало, братцы мои, несешься остервенелый по полю боя, твердым шагом идешь по священной, политой кровью земле, и наступишь каблуком на братскую грудь или голову! И вдруг родной вскрик, и вдруг стон как штыком пронзит тебя снизу. А сколько таких полей исходил я в первую войну, сколько во вторую!
Во вторую войну спустились мы с гор на Ломбардские поля. Увидал я там оливы, словно ивушку родную, сады абрикосовые… Была как раз весна. Одни из наших товарищей, под командой эрцгерцога Карла, [392]пошли вниз по Рейну на Журдана, [393]другие в Швейцарию, на Массена, а мы, под командой фельдцейхмейстера, барона фон Крайя, спустились к берегам реки Адидже.
Барон левым крылом уперся в Леньяно, а правое отдал под команду генералу Кайм, [394]и оно развернулось за Вероной. Самая середина его упиралась в этот старый город. Генералы Эльсниц и Готтесгейм [395]с семью батальонами пехоты и тремя эскадронами гусар заняли позиции Боссоленго и Поло на правом берегу Адидже. Пограничную цепь от синего озера Гарда до города, который называется Мамаланьей, удерживали в своих руках два батальона пограничных войск, четыре роты стрелков и эскадрон гусар. В деревне Поло навели через Адидже два моста, а перед ними насыпали земляные шанцы. Двадцать шестого марта рано утром на нас обрушились французские дивизии. Молодые, бестии, солдаты с пеленок, идут напролом, на горло тебе наступают, как школьники. Дивизии Гренье! [396]Однако и императорские не дают себя с кашей съесть. Старый солдат, обученный, в сотне сражений побывал. Ну, и закипел бой! Сшиблись, свились клубком обе армии, врезались одна в другую. Пошли рубить с плеча! Штык о штык лязгает, глазами солдаты друг на друга сверкают. А у старого ветерана из частей Меласа [397]или Крайя тоже не так-то легко какому-нибудь молокососу оружие выбить из рук, хоть он, бестия, и щелкает молодыми зубами.
Только кто-то французам еще помогал. В авангарде шел батальон, не похожий на другие. Ломил стеной по самой середке. Молодец к молодцу, плечо к плечу, перед ними лес штыков…
Эх, братцы! Как глянул я, измученный в бою, на этих молодцов налитыми кровью глазами… Рассудок мутится, ружье валится из рук, волосы на голове встают дыбом! Мать пресвятая! Да ведь это цвета наших мундиров, наше знамя! Слышу, господи, своя команда! Первый это я раз с ними лицом к лицу встретился. Слова я не вымолвил, а уж рыдаю в строю. Слова я не вымолвил, а уж стаскиваю с убитого земляка мундир и на себя надеваю. А кругом все свои люди. Слышу команду. Ну думаю себе: «Уж если ты, господи, сподобил меня дожить до такого дня, если не оставил меня хвоей милостью, так и я тебе покажу, что и мы не лыком шиты!»
Да как двину с этим самым австрийским ружьем в руке! Да как ахну вместе с земляками в строю по батальону Кенигсегг-Ротенфельса! Помирать так помирать! Там на моих глазах погиб командир батальона Липчинский. Семидесятилетний старик Даревский, который в Речи Посполитой был полковником, а тогда в той же шеренге гренадер, что и я, сражался как простой солдат, пал смертью храбрых. Точно так же погиб поручик Рафаловский, да два брата Задеры на шанцах, да подпоручики Борис и Маевич у мостов на Адидже и сто пятьдесят человек солдат и унтер-офицеров.
Но дивизии Дельма [398]и Гренье после четырехчасового боя захватили шанцы с батареей, выперли моих австрийцев, прогнали их на левый берег, взяли штурмом оба моста и не дали их уничтожить. В дивизии Виктора [399]был второй польский батальон под командой генерала Рымкевича, который накануне прибыл издалека, – говорили, будто бы из Константинополя. Своей отвагой этот батальон удивил даже французов. Гнали мы австрийских беляков под самые стены Вероны. Только обошлась в тот день битва польскому легиону в семьсот пятьдесят человек убитыми.
