Венгерцы и всякое солдатье всё ходили за нами по пятам, выслеживали. Плохо нам пришлось под конец. И все из-за бабы! Кто за девками любил волочиться, долго не разбойничал. Замешкались мы там у одной, тут нас темной ноченькой и накрыли. Пятеро убежали, а я у них в лапах остался…

– Ну и что же?

– Засудили меня лямку тянуть.

– Что?

– Не знаешь? Так лучше не спрашивай…

– Я ничего не боюсь. Рассказывай.

– Это, видишь ли, вот что такое! Далеко, на широкой реке, на Дунае, где Сегед – знаешь? – так там болота, леса непроходимые, топь такая, что ни дна не достанешь, ни конца-краю ей не увидишь, – идет она куда-то на край света. Ну вот, привели нас туда, перекинули, все равно как лошади вожжу через плечо, лямкой она называется, и впрягли, как скотину, в баржу с зерном, с пшеницей. Баржа по воде плывет, а ты по берегу ступаешь, тянешь лямку… Не выдержал, упал, кончился – так тебя тут же, в болоте, и захоронят. Да это бы еще ничего. Легче в лесном болоте гнить с пнями, чем такая жизнь. Хуже было как заболеешь, да не подохнешь и идти не можешь, как пострелом тебя разобьет, или ноги на болоте скрючит, или гадина какая укусит. Драли тогда тебя на барже, и ждал ты, то ли драть тебя перестанут, то ли тут ты и кончишься. А ночь придет – в чем был, по шею в грязи, в мокрых лохмотьях ложишься спать. Только вперед кандалы тебе на руки и ноги наденут да к столбу тебя прикуют. Так и гниешь в грязи да во вшах и трясешься от холода. Потому в этих болотах, чуть смеркаться начнет, от земли поднимается густой да мерзкий туман, так и ползет, так и пронимает, что зубами только щелкаешь, как волк. А поутру, чуть светать начнет, вставай! Марш в воду, в болото! А не хочешь, то тебя так дубиной огладят, что волей-неволей встанешь и пойдешь, хоть у тебя все плывет перед глазами…

– Ну, ладно, ладно… Послушай! А если бы ты попробовал выдать тех, других. Тебя бы не так засудили.

– Нет, все это ни к чему. Хоть ты сто раз правду скажи, все равно то же будет, что и без нее. Возьмут тебя на допрос, станут пытать.

– Пытать?

– А как же! Это еще игрушки, коли тебе мышь на пупок под горшком пустят. Больше ничего и не надо. А по мне, так лучше недолго помучиться, чем вот так здесь сидеть.

– Послушай, а как же ты выдержал, как прожил столько лет?

– Как прожил? Эх, брат, скажу тебе, как… Коли придется тебе тут сидеть, – не знаю я, кто ты такой, – так знай: все перетерпишь, только надо знать способ.

– Способ?

– Одно должен ты выбирать: либо голодом себя умори, голову себе об стенку разбей, либо, коли ты парень крепкий и есть у тебя сила в жилах и костях, найди себе одно такое местечко, ухватись за него когтями – и держись, и скажи себе так: плевать мне! плевать! Бей, коли охота…

– Ни к чему мне твоя наука… – сказал Рафал, смеясь над своим жребием горьким последним смехом.

– Будут тебя бить год, будут два. А ты держись! Ни о чем не спрашивай! Притупится злоба, измочалится палка, потеряют они власть над тобой и уйдут, несолоно хлебавши. Не справиться, скажут, нам с тобой, потому ты парень крепкий. Другой с виду как будто и силен, а беда его в месяц сожрет, потому силы в нем нет никакой, – он все равно что пень в лесу: сверху крепкий, а тронь его – он и рассыпался. Затоскует такой парень, а это ни к чему – это всего хуже. Ты держись! Хоть и тошнехоиько, хоть и больнехонько… Небось выдержишь. И уж коли столько выдержишь, так, брат, станешь как кремень. В силу войдешь, так что всякой беде на горло наступишь… и придавишь ее! Эх-эх!

Несмотря на предостережения возниц и советы самых опытных и смелых горцев, князь Гинтулт заупрямился и настоял на том, чтобы ехать дальше. Де Вит не возражал, но и не поддерживал его. Он по-прежнему все время был. равнодушен, по-прежнему весел с виду. Как и в самом начале путешествия, губы его были неизменно сложены в приятную деланную улыбку, которую он сохранял только усилием своей непреклонной воли, принуждая себя улыбаться, хотя ему совсем не было весело. Из Ваазен тронулись рано. Несколько человек крестьян шли впереди и откидывали снег там, где дорога была заметена, а оба путешественника следовали за ними под защитой трех сильных швейцарцев.

Когда они вступили в каменистое ущелье Рейса за Гешененом, проводники приказали хранить полное молчание. Все шли медленно, на цыпочках. Под облаками, между вершинами утесов, на зубцах и выступах, легко и красиво перегнувшись вниз, дремали на солнце лавины. Чудное утро золотило их сложенные на краю лапы, их шеи и головы, которые они свесили, чтобы внимать грохоту, реву, дикому шуму и одинокой песне горной реки, которая стремительными скачками неслась между черными скалами, белоснежными сугробами, зелеными ледяными наростами и исполинскими, как сами скалы, ледяными плитами. С трепетом обнажив головы, проходили швейцарцы через Чертов мост, [349]скользкий перевал в глубокой пропасти, где от пронзительного свиста Гутшельма спирает дыхание в груди. Оба путешественника шли, зажмурив глаза. Смертельный страх охватывал их. Из-под отвесных скал, из глубины зеленых ледяных глыб на них смотрели глаза тех, кто погиб в этом месте.

В могучем шуме дикого потока путникам слышался рассказ об истории битвы. Когда, ступая шаг за шагом, они перешли, наконец, мост и каменные туннели, де Вит поднял, по своему обыкновению, глаза и как очарованный стал торжественно смотреть на скалы, на ярившуюся реку, на тайны прошлого, дремавшие в черной тени.

– Как тут прекрасно! – сказал он, обращаясь к спутнику.

– Да, действительно…

– Ты говорил мне, что это место сражения, Лекурб?

– Да, здесь было сражение. Рассказать тебе, дорогой, как было дело?

Де Вит кивнул головой, сделав вид, что это очень любопытно и он с интересом готов слушать рассказ. Быстрым взглядом он окинул скалы, дорогу, мост… А через минуту глаза его устремились в пустоту и с отвращением повлеклись на костылях горя своим путем, как нищий, бредущий без цели по дорогам жизни. Князь замолчал.

Путники двинулись дальше, но им удалось добраться только до Госпенталя. Вскоре солнце зашло за вершины Фурки. Никто из местных жителей не хотел и слушать о том, чтобы продолжать путь. Пришлось ночевать в Госпентале, последнем городке перед Готардским хребтом, где звучит немецкая речь. В небольшой ветхой лачужке с кривым полом было невероятно душно. Князь не спал. Сквозь дремоту он слышал молитву всем святым, которую громко пел ночной сторож, отмечая стихом ее каждые четверть часа. Чуть свет путники тронулись дальше.

Через Готардский перевал шла уже новая дорога, построенная в тысяча восьмисотом году, но в тот день следов ее не было видно. Снежные метели замели всю долину огромными сугробами. В ущелье, ведущее к вершине, обрушились новые ледяные глыбы, на дороге образовались новые перевалы, цепи и долины. Это были столь же бесцельные и непонятные создания природы, как и весь узел горных цепей, которые сходились сюда с четырех сторон света. Путники ехали сначала верхом, а потом пересели в сани. Однако мороз давал себя знать. На полдороге до вершины они пошли пешком. Проваливаясь в рыхлый снег и прокладывая себе все время дорогу лопатами, они подвигались в гору.

– Мы находимся в самом высоком гнезде природы, на коньке крыши Европы. Как перепутался здесь клубок замыслов природы! Она сама не знает что творит, – проговорил князь.

Де Вит мягко улыбнулся.

– К чему эти горы, эти безграничные цепи скал и пропасти, которых не объять умом? К чему эти снежные завалы? На что нужна была эта страшная буря, которая нанесла их сюда?

Великий мастер смотрел на снеговое поле чистыми глазами, как бы иша там слов, какие нужно сказать. Он по-детски покачал своей большой головой и, повернувшись вдруг к князю, хриплым голосом проговорил:

– Не знаю.

– Для человека, чтобы человек…

– Я теперь ничего не знаю.

На вершине, вблизи мертвых озер, которые в это время года бесследно скрываются подо льдами и снежными завалами, поднялась такая страшная метель, что оба путешественника потеряли надежду на спасение. Они стояли в тучах, в ледяной лаборатории снега. Они не знали, царит ли вокруг них ночь или день. Ужасный ветер дул в трубы невидимых гротов. Перелетая с севера на юг земного шара, он играл на арфе горных цепей, свистел в щелях ледяных пещер, где нет уже никакой жизни. Пропасти, сотрясаясь, изрыгали в тучу хохот.