Chiesa aurfa [125]
Осенью 1797 года князь Гинтулт уладил кое-как все семейные дела и уехал за границу. Сестер он оставил на попечение двоюродных и троюродных теток и целого легиона гувернанток, двух братьев отвез в Краков в школу, предоставил управляющему имением все полномочия, а надзор за своими делами поручил краковскому адвокату Доршту. Он освободился в это время от многих нахлебников, в том числе и от Рафала. Последний стал товарищем его братьев. Благодаря протекции князя Ольбромскому, хоть и с трудом, но удалось выдержать экзамен и поступить в класс «поэтики» в лицей Святой Анны. Много труда стоило князю получить в Вене паспорт в Италию, [126]а именно в Венецианскую Республику, ко двору папы, в земли короля Пьемонтского, великого герцога Тосканского, герцога Пармского и к Бурбонам в Неаполь. В Леобене как будто уже прервалась война, но искра еще тлела под пеплом. Так или иначе, широкие связи помогли Гинтулту получить драгоценную бумагу со множеством подписей, штемпелей и печатей. Князь уехал.
Быстро проносились мимо него горы Штирии, Каринтии, [127]длинные отроги Тирольских Альп. Он ехал по большой, старинной, горной дороге, пересекающей реки Саву, Драву и Мур, пока не выбрался, наконец, в пустыню Карста, [128]изборожденную известковыми холмами и скалами, где воды уходят в глубь земли, образуя в ней пещеры, подземелья, озера и реки. Эта безлюдная, каменистая местность была полна еще республиканскими войсками, которые под предводительством Массена, Гюйо, Шабо, Серюрье и Бернадота [129]медленно отступали к Пальма-Нуова, [130]оставляя Горицу и Каринтию. В этом месте тракт пересекали дороги, идущие с востока. С высот видны были белые ленты их, извивавшиеся по безводным, лишенным растительности горным цепям. Насколько хватает глаз, на этих дорогах клубилась рыжая пыль, и в тучах ее брели колонна за колонной на юг и на запад войска. Горные деревушки были выжжены и часто сравнены с землей. Люди встречали путешественника подозрительными, недоверчивыми взглядами, протягивая исхудалые руки за подачкой. В их почернелых устах звучала славянская речь…
Князь не искал случая созерцать подвиги Марса и, спеша в Триест, старался, насколько это было возможно, сворачивать с военной дороги. Ему казалось, что он миновал уже все стратегические пути. Но на одном из самых высоких перевалов, на перекрестке двух дорог, возница повернулся на козлах, тряхнул головой и показал кнутовищем на приближавшиеся облака пыли. Ехать дальше было невозможно, так как войска хлынули с боковой дороги на тракт и заняли всю его ширину. Экипаж князя остановился под высоким уступом известковой скалы на повороте дороги.
Князь собирался выйти из экипажа, чтобы укрыться от пыли, когда из-за скалы показались первые ряды пехоты. Солдаты шли, с головы до ног покрытые пылью, словно движущиеся столбы ее. В облаках известковой пыли едва видны были их обожженные лица, закрытые глаза, сжатые губы. Они шли крупным, твердым, молодым и неутомимым шагом. С небольшими промежутками двигались одна за другой роты гренадер. Когда глаза князя свыклись с пылью, он увидел, что солдаты были оборваны и почти разуты. Вдруг острое жало вонзилось в его сердце… Покрой мундиров у этих гренадер поразительно напомнил ему давние времена.
– Ведь это мундир нашей кавалерии, – пробормотал князь.
Шел батальон стрелков в лохмотьях, живо напоминавших форму маршальского полка венгерских стрелков: светло-синие с пунцовыми отворотами мундиры, на головах золоченые кивера с пунцовым султаном. Солдаты все выходили и выходили из-за горы, точно выползали из ее страшных недр. Это было ужасное зрелище, словно долгий и кошмарный сон… При виде каждого нового отряда нож вонзался в грудь и впивался в сердце. Вот снова идут, снова идут! Топот шагов их гулко отдается на этой бесплодной земле. Стрелковый полк, совсем как будто полк Дзялынских, [131]и, наконец, первый полк имени королевы Ядвиги. [132]Алые мундиры, белые колеты, белые кушаки и черные шляпы. Все это оборванные лохмотья в разноцветных заплатах и швах. Полубосые ноги бодро печатали шаг на этой бесконечной дороге между морем и сушей, волоча ошметки черных немецких сапог. Лязгало оружие. Рядом с людьми, шедшими мерным шагом, плелись в такт худые лошади штаб-офицеров. Сами они, точно черные знамена, плавно колыхаясь, исчезали в пыли. Сворачивая направо и налево, отряды зигзагом спускались в пустую долину, Черные призраки их исчезали из глаз, и оставшаяся позади туча пыли медленно оседала на дорогу. Долго еще ритмически колыхалась она в глубине, а потом поползла вверх на далекие синие цепи гор, в безвестную даль…
Князь очнулся, точно ото сна. Он помчался своей дорогой. В Триесте удачно попал на уходивший в тот же день в Венецию двухмачтовый корабль с цветными парусами – trabaccolo, и пустился в море.
Когда они плыли мимо форта Святого Андрея, на молу Лидо и у входа в порт Маламокко корабль подвергся необычайно тщательному досмотру. Путешественников допрашивали, как разбойников, а паспорта их рассматривали со всех сторон. К князю, прибывшему из Австрии, французские таможенники отнеслись особенно подозрительно. Когда вся эта процедура окончилась, князь высадился прямо на небольшую площадь. Он был тут в ранней юности с родителями, когда носил еще синий кадетский мундир. Теперь он приехал совершенно один. Отца и матери уже не было в живых. Места эти предстали его взору, как живое воспоминание о тех минутах, как живое воспоминание о самих умерших. В этих стенах таилось счастье юных дней, утраченных навсегда. Не замечая прохожих, князь побрел через Пьяцетта [133]к собору Святого Марка, и глаза его были полны слез, уста полны слов любви, грудь полна вздохов и сожалений.
– Pax tibi, Marce… [134]– благоговейно шептал он величественному храму.
«Золотой храм» снова высился перед ним. Когда князь смотрел на него, ему чудилось, будто некий духовный трибунал, судящий души, вопрошает его о протекших годах, о прожитой жизни, об отвергнутом счастье, о покойниках, которые были преданы земле, и о покрове чувств, которым их облекли на вечный покой. Он прислонился спиною к стенам Кампаниллы [135]у белой лоджетты Сансовино [136]и долго стоял там, не отводя глаз от собора. Снова его взору открылся храм, по которому он так тосковал. Балюстрада из нескольких сот колонн с готическими украшениями сочеталась с причудливыми сарацинскими колоннами, а над нею тянулись ввысь арабские минареты и пять светлых куполов греческой церкви. Он снова упивался зрелищем портика, выложенного мозаикой на золотом фоне… Там святой Марк в епископском облачении, там Воскресение из мертвых, Воскрешение Лазаря… Вот причудливые коринфские кони [137]над главным порталом взвиваются на дыбы и рвутся в пространство. Куда? Они были уже при разгроме Греции и, как символ победы, рвались вдаль на триумфальных воротах Рима. Они были при упадке Рима и стояли на триумфальных стенах Царьграда. Они были свидетелями победы Венеции над Византией и пять столетий стоят здесь, у врат Святого Марка…
Прежде чем князь вошел в базилику, воображению его представился наполняющий ее сумрак, весь как бы пронизанный золотой пылью. В душе он слышал шелест одежд давно умерших родителей, в фимиаме смирения и благоговения эхо их речи, отдающееся под темным сводом. С трепетом поднял он глаза. Кругом снуют чужие люди… Он поскорее ступил на мозаичный пол, на эти ковры из камня, где столько раз гуляли волны моря, что сама мозаика изогнулась наподобие волн морских и пены. Но стоокая память и там из каждого угла, из-за каждой колонны извлекала давно умерший образ или звук. Как ужасно смотрели теперь на пришельца большие, как будто сонные зеницы одиноких святых, зеницы, полные грусти не грусти, тоски не тоски, зеницы, полные мудрости, которые видят сквозь столетия, вещие зеницы! Князь чувствовал, что это от них к нему струится невнятный шепот. Какой раздирающей была речь их иссохших уст, правда, которой они не могут сказать, ибо лики их застыли в судорогах и руки окостенели в ужасном движении. Тысячелетия тщились они передать весть с того света, сделать страшное предостережение, тысячелетия одно и то же говорили они тревожным взглядам людских толп, которые приходили сюда со всех концов земли. Казалось, глубокие аркады, своды и купола над колоннами, одетыми в полированный темно-красный мрамор, пылают и светятся собственным золотым огнем, который вспыхивает от стен, где в четырехгранных колоннах горит чародейский греческий огонь.
