– Это я… Это моя вина… Это я тебя убил!.. Только потому, что мне вздумалось идти на войну, ты лежишь здесь! Боже, боже! Что же мне теперь делать? Что же мне теперь, несчастному, делать? Боже многомилостивый…

Он поднял на Рафала безумные, остановившиеся глаза и спрашивал, бессмысленно хлипая:

– Что же теперь будет? Сжалься надо мной! Что же мне теперь с ним делать?…

– Знаешь что, – сказал Рафал, стаскивая мокрые сапоги, – ты удивительно годишься для солдатской службы. Уж очень ты подходящее придумал себе занятие. Очень! Если ты над каждой жертвой войны будешь петь такие панихиды, то из тебя получится самый храбрый офицер во всей армии… Тебя представят генералу Наполеону как солдата над солдатами, и он даст тебе соответствующую награду.

Кшиштоф внимательно слушал. Вытаращив глаза, он смотрел, как Рафал рвет рубаху и сухими тряпками обертывает себе ноги, как снова натягивает сапоги…

– Что же нам делать? – шептал он все тише.

– Прежде всего стащи сапоги, оторви клок рубахи и оберни ноги.

Сидя за дамбой, Кшиштоф быстро все это проделал, словно действительно это было то самое средство спасения, о котором он спрашивал. Когда они переобулись, Рафал велел ему еще дальше вытащить лодку на берег и сам обвертел цепь вокруг ствола ивы. Тогда он снял шапку, обратился лицом к мертвому телу и мгновение тихо молился.

День вставал. Рафал и Кшиштоф вышли из прибрежных зарослей и широким шагом поднялись на высокий берег. Но не успели они там появиться, как снова со свистом и пением высоко пролетели пули и раздался гром выстрелов. Рафал разразился смехом. Кшиштоф беспомощно смотрел на товарища, из глаз его все еще текли слезы.

– Немцы! – заорал Ольбромский, приставив руки ко рту. – Австрияки! Болваны! Да стреляйте же пометче! Час цельтесь, а попадите хоть раз в жизни!.. Вешать так вы мастера, австрийские вояки! Цельтесь! Разини!

Вокруг просвистело шесть, не то семь пуль. Рафал с Кшиштофом взобрались на белый песчаный пригорок. Там Рафал расставил ноги и заорал:

– Да здравствует император! Я еще вернусь к вам, хромые собаки!

Он пронзительно засвистел и широким шагом пошел вперед. Наконец он обратился к Кшиштофу:

– Все еще хнычешь?

– Послушай, оставь меня в покое…

– Если хочешь хныкать, то ступай себе сам, а то люди подумают, что я тебя за уши тяну на войну.

Кшиштоф давно уже успокоился. Он шел таким же шагом, как и его ментор. Молча пересекли они равнину и начали подниматься на легкие холмы, длинной цепью тянущиеся над долиной Вислы.

– Кшись, – веселым голосом быстро сказал Рафал, – а знаешь ли ты, братец, что мы уже получили боевое крещение? Слышишь, бездельник! Пули у нас над ухом свистели, как у самых заправских солдат. Ты слышал, как они свистели?

– Слышал.

– Ты не спи и отвечай как следует.

– Я тебе уже сказал, оставь меня в покое.

– Ладно, чувствительный галичанин, я оставлю тебя в покое. Где же, черт возьми, эта халупа? Кальвицкий велел нам толкнуться туда. Сказал, будто бы на холме… Давай поднимемся еще выше.

Они поднялись на самый высокий песчаный холм, покрытый инеем и припорошенный снегом. Темный мерзлый песок осыпался под ногой… Они огляделись вокруг. Вдали, за Вислой, в темных зарослях, обозначился в сизой предрассветной мгле дворец в Язе. Его крыша, покрытая черепицей, неприятным пятном вырисовывалась в светлой синеве небес.

Рафал остановился и замер. Мрачно смотрел он на далекую эту картину. Все в нем немело и стыло, когда он стоял так, и чудилось ему, будто он переживает мгновения, давно канувшие в вечность, далекие, как пора детства. Существует ли все то, что сейчас представилось его взору? Что пленяло его там нынче ночью? Он ощутил в душе пустоту и мрак. В самом ли деле существует этот высокий дом? В самом ли деле было счастье, символом которого является он? Розовая заря чудно окрасила этот далекий сияющий клочок земли. Поблескивала река, быстро неся свои воды среди алмазных льдов. Он отвернулся вдруг от этой Картины и направился к стоявшему поблизости дому.

На голом холме стояла эта не то рыбачья хижина, не то приют на случай паводка. К обрушившейся стене старой корчмы, не то приюта для бедноты во время наводнения нынешний хозяин пристроил мазанку из хвороста и речного ила, из обломков балок, досок, стропил и обшивки, отнятых у волн Вислы. Посредине постройки высокая, с крутым скатом крыша провалилась, и гнилые стропила свисали, как лохмотья. Низкие двери были обиты соломой, стены защищены от стужи мхом и навозом. В снежном сугробе, засыпавшем хату, окошечко в одно стекло без переплета, как теплый ротик ребенка, оттаяло себе глубокую ямку. Дым уже валил над черным ослизлым гонтом.

Рафал и Кшиштоф стали стучать кулаками в дверь. Не сразу отворила ее иссохшая, черная, лохматая баба. За нею показались головы детей, с лицами, живо напоминавшими чоглоков и кукушек.

Рафал настежь распахнул дверь и, несмотря на смрадный пар, обдавший его, вошел в хату. Он огляделся в темноте, и дикая усмешка исказила его рот. Он вспомнил Баську и ту ночь…

– Ваш перевозит через Вислу? – обратился он к бабе.

– Не знаю я, перевозит ли, нет ли, – неохотно пробормотала та.

– Ну, коли нас перевез – значит, дело известное.

– Не знаю, что там болтают. Рыбак он. А кто его знает, перевозит ли? Сейчас солдаты стоят и палят из ружей. Я ничего не знаю.

– У нас к нему дело.

– Он придет к полудню, а я ничего не знаю.

– Он велел сказать вам, матушка… – произнес Рафал, мрачно считая глазами детей, – что он… того… придет только под вечер. Сейчас не придет. Понимаете?

– Это я-то?

– Ну да!.. А что ему причитается за перевоз, да и за вино, которое он переправлял через границу, он велел отдать вам в собственные руки. Нате вот…

Он вынул из кармана пригоршню денег, отсчитал несколько дукатов и дал ей в руки.

– Держи, баба, крепко, это не медь, а чистое золото! – крикнул он ей.

Встряхнувшись, Рафал быстрым шагом направился к двери. Со двора он вернулся, чтобы узнать, нет ли здесь поблизости деревни или усадьбы, где можно было бы нанять подводу. И тут он увидел, что Кшиштоф, схватив лежавший на столе нож, распарывает полу своего дорожного сюртука и вынимает зашитое золото.

– Что ты делаешь, сумасшедший, что ты делаешь?! – прошипел он. – На какие же деньги ты купишь лошадь и мундир и наймешь солдата?

Тот не отвечал ни слова. Он распарывал ножом подкладку и, нащупав дукат, тут же выкладывал его на стол. Баба, разинув рот, смотрела на это все, равнодушно пригибая голову то к правому, то к левому плечу. Когда Кшиштоф вынул наконец из кармана все, что у него там было, вплоть до кинжала и маленького пистолета, Рафал схватил его за руку.

– Я тебя спрашиваю, что ты хочешь делать?

Кшиштоф не отвечал. От внутреннего волнения дрожь то и дело пробегала по его телу, челюсти были плотно сжаты, глаза закрыты.

– Собери со стола деньги и спрячь, слышишь? – шепотом приказал Рафал. – Дашь ей пять дукатов, и то много. Слышишь, что я тебе приказываю?

Он дернул его за плечо. Но Кшиштоф вдруг оттолкнул его таким неожиданным движением и посмотрел на него таким взглядом, что Рафал покорно отступил. Они вышли из дома.

Молча шли они по насту, снова припорошенному свежим снежком, к видневшейся вдали деревне.

Солнце поднималось над лесами, над неровной, волнистой землей и свертывало в долинах сизые шатры ночи.

Никем не замеченные, они добрались через заросли можжевельника до деревни. Веселые сизые струйки дыма вились в розовом воздухе. Опередив товарища, Рафал зашел в крайнюю хату узнать, нельзя ли нанять лошадей до Мысловиц? Кшиштофа, когда он подошел к этой хате, уже радушно попросили зайти. Обширная усадьба, обнесенная со стороны поля забором, а от дороги отделенная разросшимся садом, была залита утренним солнцем. Деревья от корневищ и до самой высокой веточки на макушке были одеты снегом; все троилось в глазах на солнце, и казалось, что белых, перепутанных ветвей у деревьев втрое больше, чем на самом деле. Дом был кирпичный, крытый гонтом. На чистой половине трещал в печке огонь и через дверь, отворенную в сени, как будто зазывал в дом. На крыльце плотный крестьянин вполголоса договаривался с Рафалом.