Шумят зеленые волны прилива, набегая на отмели темных песков, разбиваются у одной и той же черты и с неповторимым стоном, со страшною жалобой испускают все тот же вопль вечной тоски, вопль, который вырывается из человеческой груди… В сердце остается пустая темница, его покидает даже тоска, даже укор, словно оно дом, откуда на. плечах вынесли гроб.

Он не вихрь уже, а утопленник, которого за длинные мокрые волосы вытащили из пучины. Руки его холодны, как вода, ноги застыли, глаза ледяные, сердце недвижно и ко всему безучастно, как подводный камень, через который перекатываются вспененные волны. Голова как будто лежит на чьей-то ласковой руке, погружаясь в безмолвие и небытие.

Меж тем давно уже отворилась дверь, и тюремщик, переступив порог каземата, поставил подле Рафала еду и воду. Это был плечистый мужчина, в истасканном казенном мундире. Не успел он появиться в дверях, как прикованный к стене узник стал о чем-то неотвязно просить и молить его.

Тюремщик сначала холодно смеялся. Он бормотал при этом разные немецкие и венгерские, польские и словацкие слова:

– Die schwerste! Jo,… Die schwerste! Die Kerkerstrafe des dritten Grades… Nemohu… [343]

Узник снова заскулил, как собака. Тюремщик подошел к нему и железным ключом отомкнул кольцо, охватывавшее его в поясе. Спущенный с цепи разбойник вскочил на ноги и испустил радостный крик. Он поднял руки вверх и распрямил согнутую спину. Тюремщик попятился к двери и загородил ее собою. Тогда узник стал быстро бегать по кругу, звеня ручными и ножными кандалами. Он вертелся на месте и прыгал до самого потолка, несмотря на кандалы, ловко выбрасывая ноги. Сжав руки, он закинул их за голову…

– Ну-ка, Моцарный, спляши… Разбойничью! – холодно посмеиваясь, сказал тюремщик.

Горец пустился в пляс. Он откидывал корпус назад и наклонялся всем телом вперед, вымахивал руками, прыгал вправо, прыгал влево, от одной стены к другой. Ноги его в одно мгновение сгибались и разгибались в коленях, выделывая молниеносно самые невероятные антраша. Они то упруго отскакивали, то, как самая лучшая сталь, били о каменные плиты пола. Все неистовей и быстрее вертелась его ошалелая голова. Она то оказывалась под потолком, то у самого пола, то описывала бешеные круги. Черная рубаха мелькала то тут, то там. Из груди его вырывался безумный крик, не то птичий, не то звериный свист, отрывистый не то волчий, не то рысий взвизг.

Неожиданно детина в один прыжок очутился в оконной нише. Не успел тюремщик произнести слово, сделать движение, как горец вскарабкался по стене, цепляясь босыми ногами за щели между камнями. Схватившись руками за железные прутья окошечка, он повис под потолком, как пантера. Изможденное лицо его, с повисшими вдоль щек слипшимися космами, прильнуло к железной решетке, а все тело сразу застыло и стало неподвижным.

– Моцарный! Halt! [344]Тебе говорю, Моцарный! Nieder! [345]– заревел тюремщик, хватая его за плечи.

Горец не шевельнулся и не ответил. Глаза его были прикованы к видневшимся на фоне неба далеким польским горам. Продолговатое темное лицо прижималось к ржавой решетке, голова запрокинулась, и длинные космы волос свесились, как перья у нахохлившейся птицы. Повиснув так на окне, он запел, заголосил, зарыдал:

Это был протяжный крик, рвавшийся из самой глубины души, крик, обращенный к горам, которые живут и чувствуют. Все подземелье, весь замок наполнил этот крик. Казалось, он потряс его основание и потолок, высеченный в скале. Тюремщик держал арестанта. Но тот, как будто забыв, где он и что с ним, пел еще громче:

– Моцарный! – рявкнул тюремщик, ударив его ключами.

Наконец тюремщику удалось схватить разбойника за ворот и стащить его вниз. Оба они стояли в полосе света над самой головой Рафала. Горец задержал тюремщика и, указывая на лежавшего Рафала, шепотом спросил:

– Что это за человек?

– А кто его знает? Наверно, такой же разбойник с гор, как и ты.

– Это не разбойник.

– Ну?

– Это не таковский. Куда такому!..

– А откуда на нем шитые разбойничьи штаны, кафтан да пояс?

– А кто его знает откуда! Может, украл…

– У разбойников украл? Ну и хват же он тогда должен быть!

– Всякие бывают хваты.

Через минуту горец, зажатый опять в кольцо и прикованный к крюку, сидел на корточках на своем месте. Кованые каблуки тюремщика застучали по ноздреватым плитам, скрипнул засов у двери. Стих отзвук шагов на лестнице.

Рафал давно уже вышел из состояния оцепенения, он видел танец разбойника и слышал разговор. Вину за все, что он выстрадал, за все свое горе, которое он не в силах был больше вынести, он взвалил на товарища по каземату. Волчья, неукротимая ярость овладела им. Он почувствовал в душе прилив новой силы, словно в крепкой руке стиснул вдруг рукоять тяжелого меча. Медленно завладела его умом чудовищная мысль, что это, быть может, один из тех, которые подняли руку на нее, на ту, которую он не мог уже вспоминать… Кровь бросилась ему в голову и дымящимся огнем наполнила жилы. Он встал со своего логовища и твердым шагом подошел к горцу. С дикой силой готов он был сдавить его глотку, которая только что оглашала тюрьму омерзительным криком.

– Послушай, – проговорил он, стоя над разбойником. – Я задушу тебя, как собаку! Ты в цепях. Не шевелись. Я задушу тебя. Говори правду…

Горец съежился, весь как-то сжался. Он смотрел на него из потемок стальными глазами, молчал.

– Давно ты сидишь здесь?

– Должно быть, давно!

– Сколько времени?

– Годов семь будет.

– Семь… – повторил Рафал таким насмешливым тоном, словно сам над собою издевался, как враг.

– За что ты сидишь? – спросил он еще.

– За что? А тебе зачем это знать?

– Не скажешь?

– Да чего ж не сказать! Скажу. За что же мне сидеть-то еще? Сбежал я!

– Когда?

– Хе! Я ведь солдат. Давненько уж, братец. В горах, на пастбище, взяли меня. Заплели нам косицы около ушей, штаны дали красные – и марш! К пандурам. [346]Пошли это мы в Венгрию, далеко, к самому морю, на такое страшное место, голое да ровное, не приведи бог. Год я выдержал, другой, только нет, не смог дождаться конца… Так мне все наскучило, взял я и сбежал. День прятался, а ночь к себе в горы летел. Но только узнали меня в одном городе на венгерской стороне. Стали ловить. Застукали меня в узенькой уличке, уперся я спиною в стену – а мужик я был кряжистый! – и давай в них каменья бросать. Целую кучу навалил бы солдат, не справились бы они со мною. Но только они меня хитростью взяли. Зашли с тыла, накинули веревку на шею – и поймали. Вшестером меня волокли через город. И пришлось мне бежать сквозь такую улицу, что с обеих сторон меня били. Пятьсот, что ли, палок мне дали. Ладно! Отослали меня потом под конвоем в Пресбург, [347]в полк. А но дороге сговорился я потихоньку с солдатом, который вел меня, – он из Люптова был родом, – и бежали мы вместе с ним. Куда было нам идти? Эх, братец! Каким только ветром не гнало г. ас! Добрались мы до гор, собрали компанию – словак, стал атаманом – и пошли мы на разбой. Хе-хе, вот была жизнь! Ходили мы и в Польшу, и в Венгрию, и в Силезию, и в Моравию [348]– всюду нас было полно, а по кладовым пусто…