Позади осталась уже во второй раз разбитая и растерзанная Аша-Вахишта, где уже три зимы не было в Хорасане ненавистных волков-гурганов, а с этой весной не осталось и вовсе никого, кроме крыс, змей и ящериц. Позади были горящие дома калейсов под черепичными крышами, и белые стены этих домов теперь стали черными. Позади были полуденные селения морских вельхов и черные ямы, в которые обратились их круглые глиняные хижины, крытые соломой и тростником. Позади была кровь и дрожащая под поступью тысяч и тысяч копыт испуганная земля.
В месяце березозоле степь зацвела алыми маками, и цвет их был в этот год цветом крови и яда. Воинство степняков черной змеей растянулось по несходным побережьям, и была у этой змеи сотня голов, и каждая была ядовита и неодолима.
В Аша-Вахиште, после того как кочевники взяли Хорасан три зимы назад, уже не было жестокого шада-гургана, не вернулся назад и принц Намеди, след которого пропал где-то в Нарлаке. Маны нашли себе нового шада и заново отстроили сожженную столицу. Но теперь уже не дикий лихой отряд пришел к ним с полудня, а конная рать, собранная по всей степи, от подножий Самоцветных гор до вечно цветущего Саккарема. Гурцат — молодой хаган, ведший мергейтов на полночь, — опрокинул заслон, что поставили маны в устье ущелья Акбатан, а потом взял твердыню Акбатана, горный замок Бурс, и проход в отроге Самоцветных гор, прежде считавшийся непроходимым рубежом, оказался открытым для потока всадников на вороных, рыжих, пегих и гнедых конях, выносливых, как верблюды, и быстрых, как горячий степной ветер.
У твердыни Бурс, где стены ущелья стискивали дорогу до десяти саженей, поднимаясь вверх на сто саженей, по приказу одного из великих шадов прежних дней воздвигли стену, а над ней, на орлиных уступах, соорудили башни и в скалах прорубили пещеры и лестницы. Все это и назвали Бурсом. Первый раз, три года назад, степняки пришли в Аша-Вахишту берегом, потому что воины гурганов разжирели и обрюзгли от бестревожной и сытой жизни, точно холощеные коты. Степняцкий хаган пришел неожиданно, и гурганы, хоть было их втрое больше, побежали. И отборные отряды шада не сумели выйти на выгодное для битвы место, потому что бег степных коней обгонял даже слухи, и войско шада было смято и беспорядочно отступило, и на его плечах мергейты ворвались в Хорасан… А потом ушли.
Теперь побережье стерегло войско, где были настоящие воины, по доброй воле пришедшие охранять покой Аша-Вахишты, где почитают чистоту огня. Но Гурцат пошел ущельем Акбатан, где его никто не думал увидеть. Бурс встал перед волной конницы неодолимой стеной, но мергейты подчинили и вооружили разбойников-горцев, и те, взобравшись, подобно горным тиграм, на вершины, царящие над Бурсом, спустились оттуда и ударили защитникам ущелья в тыл, и отчаянный штурм с двух сторон маны отбить не смогли. Бурс был взят, а дальше были никем не защищенные долины и плоскогорья Аша-Вахишты, где биться с конными тысячами было так же бесполезно, как останавливать несущийся на тебя табун диких лошадей.
И в Хорасане, где еще не знали, что бросившееся на помощь столице войско, охранявшее побережье, разбито и рассеяно на марше ударом степной конницы во фланг, послы хаганов были сброшены со стены в ров с торчащими острыми кольями. Гурцат подошел к городу со всех сторон, и только корабли успели уйти из гавани. Кочевники видели, как суда проходят под высоким мысом, закрывавшим гавань Хорасана, и кричали сверху, что скоро им — сегванам и саккаремцам, сольвеннам и нарлакцам — негде будет поставить у коновязи своих морских деревянных коней, потому что повсюду их будут встречать сабли и стрелы.
Неясно откуда, но откуда-то военные вожди мергейтов узнали, как нужно брать сильную крепость, и Хорасан пал на девятый день осады, задушенный и изнуренный беспрерывными почти штурмами, которые не прекращались даже ночами. И город умер, потому что за гибель послов мергейты воздавали по своему, степному закону. И бродячие псы ходили с раздутыми от сожранной человечины боками — так поступил Гурцат с виновным городом. И мало кто сумел уйти из колец черной змеи.
А потом уже горели городки и маленькие прибрежные поселки калейсов, один за другим взятые Гурцатом. У калейсов не было одного правителя, и каждый бился в одиночку. И даже войско, собранное по деревням, стоявшим подальше от морского берега, должно было уйти в леса. Биться на открытом месте с Гурцатом значило умереть всем: хаган словно лихой степной охотник будто арканом душил противную армию, окружая ее или стискивая с флангов, то ловко уходя от выпадов, то вдруг разворачивая своих всадников и бросая их в дикую вихревую атаку, подкрепленную ударом откуда-нибудь с вовсе нежданного направления. Кочевникам не были помехой ни бурелом, ни скалы, ни болото: все это было в Вечной Степи, только мало кто из соседних даже Народов бывал там, а потому не подозревал, что мергейты отлично знают, как следует воевать в лесах, болотах и горах.
Отбросив стойкое и отважное, но собранное наспех и плохо вооруженное ополчение калейсов в глухие леса, не потеряв и десятой доли воинов, Гурцат обрушился на морских вельхов и снова оказался непобедим. Вельхи успели получить вести по морю и сумели снарядить и пешую, и конную рать, и в первый раз вельхские колесницы сошлись в бою с конницей Гурцата. И вельхи бились долго и доблестно, но и они были разбиты, да так, что от войска их, почитай, ничего не осталось. Гурцат тоже понес потери, но силы его от этого убавились мало: лучшие его тьмы были сохранены, и они-то и решали исход любой битвы.
А потом, когда сегваны уже уплыли, и тяжкие тучи сомнения и безвестности стали клубиться над Нок-Браном, и в криках чаек людям чудились дурные предзнаменования, с полудня пришел к Нок-Брану Снерхус, которого уже год не видели ни здесь, ни в Глесху, ни в иных окрестностях.
Но не песни и сказания принес он с собой на этот раз, а огненное колесо и молот, выкрашенный красным. Значение первого было понятно вельхам. Значение второго знал Зорко, пусть и видел Молот Крови впервые. Когда беда приходила такая, что о прежних спорах и распрях надо было забыть, ибо иное грозило гибелью всем, вельхские мудрецы где-то в своем главном капище, в самом сердце лесов и холмов, изготавливали из священного дуба знак Граине — солнечное колесо, и концы спиц креста, что лежал на круге, поджигались от божественного огня. И Огненное Колесо обходило все вельхские края, от побережий до лесов, от холмов до горных вельхов-гвинидов, забравшихся куда-то в глушь северных отрогов Самоцветных гор, и не было вождя или селения, которое смело бы не отозваться на этот призыв мудрейших.
Тем же был для веннов Молот Крови. Людской кровью была окрашена его боевая сторона. Безмерно давно, во времена, память о коих уже не сохранилась, вели венны кровавые битвы с врагами, имена которых тоже стерлись за давностью, но Молот Крови не мог быть забыт. Как ни далеки были друг от друга печища веннских родов, как ни обособленно они жили, а смутные воспоминания о прошлых лишениях и тяжкие предчувствия грядущих бед нельзя было прогнать из материнских сердец. Потому и учились венны владеть не только сохой и рукомеслом, но и мечом.
И год горя пришел. Снерхус был теперь в кольчужной рубахе и перепоясан мечом. Он поведал о том, что перед мощным отрогом Самоцветных гор, который можно было счесть и не за отрог даже, а за хребет, поросшим густыми лесами, Гурцатовы рати остановились. Этот хребет и отделял местности, прилегающие к Нок-Брану, от вельхских земель, лежащих далее на полдень. Но остановились степняки ненадолго: их поход приостановили не горы и леса, а снега, еще лежавшие на хребте. Многочисленная конница не нашла бы прокорма, начни она переход через горы.
Но Гурцат раздумывал недолго. Если в горах снег еще лежал, то в низинных лесах в месяце березозоле было уже чисто, талые воды схлынули, и свежая сочная трава уже зеленела под щедрым обычно в это время солнышком. И конное войско повернуло на полдень и закат, прочь от морских берегов, откуда уже не от кого было ждать удара в спину. Хаганы повернули свои отряды в холмы и леса, где испокон жили вельхи, лесные вельхи и венны. И снова красные когти пожаров и черные крыла смерти стали видимыми чертами чудовища, телом которого были тьмы Гурцата.
