Черный зигзаг прорвал ткань окружающего Зорко мира, точно трещины на его холсте, откуда выходило безликое войско, и устремился змеей к его груди. Но в локте от Зорко некая неведомая сила столкнула молнию с ее пути, и последний удар ее пришелся как раз в золотой солнечный знак, так и оставшийся снаружи. И тут же молния изникла, будто не было ее, и венн, вместо того чтобы разорваться на части, лишь ощутил сильный, да не смертельный удар.

В ответ Зорко, плавно отведя руку с копьем, с силой метнул железную рогатину на ясеневом древке в колдуна. Тот, не ожидая такой прыти и стойкости от противника, только и успел поднять на дыбки коня. Копье вошло глубоко и плотно застряло в угольно-черном теле. Зорко всегда было жаль, если в битве падал конь, но теперь вместо горестного ржания раздался над равниной и холмами вой, точно тысяча волков взвыла разом. Один звук этого воя, услышь его одинокий путник где-нибудь среди холмов или в лесу, мог бы лишить его навеки рассудка — столько ужаса, злобы и ярости было в нем. Но Зорко видел все, и видел причину этого воя, и не устрашился. Тот, кто был конем, на глазах у него обернулся чудищем с волчьей пастью и змеиной головой, стоящим на четырех чешуйчатых лапах, как у исполинской ящерицы. Чудище похоже было на змея, что венчал собой носы сегванских ладей, но змей сегванский жаждал бури и битвы, а чудище под колдуном рвалось убивать.

Копье Зорко ударило коню-змею прямо посредине груди, чуть ближе к брюху, и чудище выло и корчилось, вздувая крутые бока, и тело его ходило ходуном как от лихорадки-трясеи. Наконец оно взвыло последний раз, вздохнуло… и опало черным облаком дыма. Дым заклубился, заколыхался под едва заметным ветром и улетел к равнине, оставив на земле лишь горсть черного пепла. Древко ясеневое истлело вместе с чудищем, и лишь железный наконечник, раскаленный докрасна, будто только из горнила, шипел, остывая, во влажной траве.

И тут же порыв ветра с холмов, холодный и яростный, пригнул траву на равнине к земле, и столь был он резок, что факелы у многих из Феана На Фаин потухли.

Но Брессах Ог Ферт выдержал порыв ветра и, выставив вперед левую руку, раскрыл ладонь. И ветер, будто ударившись о невидимую преграду, стал оседать, отступать и обмяк, пока не упал вовсе.

Зорко, которого этот вихрь едва не сорвал с лошади, теперь спрыгнул на землю сам и выхватил меч. Он-то, Зорко, мог уцелеть, если чудесные свойства маленького золотого солнца на его груди не оказались маревом, но попади черная молния в лошадь, и никто бы не смог уж поднять ее к жизни: ни королева Фиал, ни Лухтах и Кредне, ни сам Брессах, коли и возжелал бы такого. А ведь Геллах за это не похвалил бы венна, хоть бы тот и привез кожаные ремни, впрягшись в повозку вместо коня.

Зорко без страха вошел в воду и дошел до середины потока. Три сажени разделяли его и чародея, но Брессах Ог Ферт медлил.

— Что же остановился ты, повелитель черной молнии? — вопросил Зорко. — Или утонуть страшишься в мелкой воде?

Брессах в ответ посмотрел на венна так, будто взглядом хотел ударить его, как тяжелым молотом, или же испепелить. И Зорко узнал силу этого взгляда, который, будто раскаленная крушецовая плита, придавил его к земле. Венн почувствовал, что под этим гнетом тело его от напряжения стало словно каменным, и он ощутил, что и действительно вот-вот окаменеет. Нашарив шуйцей на груди знак, Зорко поднес его к глазам и, зажмурив левый, правым посмотрел на чародея сквозь отверстие.

И увидел Брессаха так, будто прозрел его насквозь невидимым лучом, точно был колдун в прозрачных стеклянных доспехах, и словно одежда его была соткана из стеклянных нитей, да и само тело его будто утратило цвет. И лишь три черных почему-то сердца бились внутри этого тела, и три крови струились в жилах чародея, и три жизни были в нем. И страшный взгляд Брессаха утратил свою силу, и бремя упало с плеч Зорко, и тело вновь стало живым и послушным. А давил Брессах венна третьим, невидимым глазом, что был красным и помещался у колдуна меж бровей.

Отбросив копье, Брессах выхватил из ножен меч, и Зорко увидел, что клинок колдуна разделен повдоль надвое. Одна половина меча была блестяще-серебристая, другая — черная, как его молния. Он взмахнул мечом и прочертил острием по воде. Ручей мигом пошел паром, точно в нем был кипяток, и Зорко почувствовал сквозь сапоги жар кипящей воды, но новая вода, пусть медленно, унесла вскипевшую.

И Брессах тогда вошел в нее, и мечи их ударили друг о друга. Колдун сражался, заслоняясь щитом, и Зорко приходилось туго, потому что он мог лишь защищаться. И удары колдуна были тяжки, и меч венна едва поспевал за мечом врага.

Но вдруг Брессах, лик коего был мрачен, побледнел, точно от страшной боли, и Зорко услышал рычание. Это большой черный пес вошел в ручей и вцепился колдуну в ногу чуть ниже колена, где начинается голень. Колдун отступил на шаг и занес меч, чтобы рассечь им собаку, и Зорко, улучив миг, схватил Брессаха левой рукою за кисть его десницы, державшей клинок, и своим мечом нанес ему удар по левой кисти, как делал это в бою Бьертхельм. И отрубил кисть, вместе со щитом упавшую в воду.

Брессах закричал так, будто в дальних горах обрушилась скала, и попытался вырвать руку из хвата Зорко, но венн держал крепко, и тогда, видя, как венн заносит меч для удара, выкрикнул прямо в лицо Зорко странное слово. И тут же вместо человека в руке у Зорко оказалось прохладное и шершавое тело змеи. Черная, покрытая чешуей острая морда с неподвижными желтыми глазами оказалась перед венном, и раздвоенный язык так и сновал, чуть не доставая ему до лица. Змей — а было в нем не менее трех саженей длины — разинул пасть, и Зорко увидел ряд острых загнутых зубов и желтые от яда клыки. Хвост змея обвился вокруг ног и тянул в сторону, пытаясь свалить Зорко.

И венн ударил мечом, разрубив змея вдоль, от головы и ниже.

И опять раздался вопль, и на миг Зорко вновь узрел колдуна в человечьем обличий, и снова тот выкрикнул тайное слово, и ладонь Зорко обожгло. В руке у него был стальной раскаленный добела прут, и прут этот ровно ветвь примыкал к раскаленному железному столбу, и столб этот валился прямо на Зорко. Венн ударил столб мечом, ибо иного не оставалось.

Вопль грознее, громче и яростнее прежних пронзил воздух, и была в этом вопле злоба и тоска. И снова колдун явился перед Зорко, и снова теперь уж не крикнул, а выдохнул странный шепчущий и прохладный звук. И стал дымом, и рука Зорко объяла пустоту, и седой туман заклубился перед ним, и туман этот был жив и непостижимо держал в воздухе черно-серебряный клинок. И Зорко, не останавливаясь уже, нанес туману третий удар, зная, что сейчас разрубит третье черное сердце Брессаха Ог Ферта.

И меч чародея, враз с мечом венна, стал опускаться, завершая дугу. Меч Зорко рассек туман, и вместе с ним колдовской клинок распорол на груди у Зорко кольчугу и вошел в тело, и достал до сердца.

И черная мгла пала, погрузив его в свои неведомые глубины…

…Зорко очнулся оттого, что кто-то тепло и влажно дышал ему в лицо. Ему почудилось вдруг, что это Брессах Ог Ферт принял облик того чудища, на котором сидел, и теперь, раскрыв огромную пасть, навис над ним, Зорко, всем своим тяжким туловом и намеревается ни много ни мало откусить венну голову. Зорко вздрогнул, осознал вдруг, что он — это он и он жив и находится где-то и в какое-то время, и отпрянул от дыхания, одновременно открывая глаза.

Перед ним были ровные и крупные белые зубы и серые раздувающиеся ноздри. Лошадь, наклонясь к нему, тепло и влажно дышала прямо в лицо.

Зорко вздохнул, осознав, что ему привиделся морок, погладил лошадь по морде, покрытой короткой шелковистой шерстью, и приподнялся на локте.

Он лежал на вершине холма, и гора с древними руинами, заросшая на вершине кустарником, поднималась следом за этим холмом. Склон холма довольно круто уходил в распадок, заросший черной ольхой. По дну его нес свои воды ручей. Над холмами уже занимался теплый осенний день, и солнце уже не первыми, но еще ранними золотыми лучами щедро заливало зеленую, точно смарагд-камень, траву.