Пес, пока Зорко грел в берестяном котле воду и готовил себе ужин, уходил куда-то и время от времени появлялся, проверяя, на месте ли венн и все ли с ним ладно. Наверное, пес охотился, скорее всего мышковал, потому что, принюхиваясь к запаху готовящейся еды, не просил у Зорко кусочки, а снова пропадал.
Закат Зорко пропустить не смел. Открыться ночи, не поблагодарив небесный огонь, не проводив солнечное колесо повозки бога Дажа, было против обычаев веннских, и допрежь всего против себя. По ночам часть души человека возвращалась на небо вместе с этой повозкой и горела там звездой, одной из многих, а наутро снова возвращалась, вместе с солнцем. Делалось это для того, чтобы ни один человек, на свет рожденный по благословению богов, не остался ночью без их призора, когда без света в мире всякие удивительные вещи могут твориться и душа во сне уходит бродить по земле. Могут увести душу к себе навьи-предки, когда загостится она у них, либо духи неведомые, вроде встречника, или волшебные птицы, как Сирин, могут завлечь ее к себе или просто унести, или, что всего страшнее, может попасть она к Худичу в черные трещины, и оттуда уж назад не выбраться. Но когда сохранил хоть частицу души в своих владениях рачительный Даж, не останется человек пустым и бездушным и помнить будет о добром и худом, и совесть его, что внутренним светочем служит, не погаснет.
Духов вельхских Зорко не страшился, а солнце проводив как следует, и тем более.
На стенах башни и каменных столбах разрушенной крепости читал Зорко оставленные исчезнувшим племенем знаки. Вернее сказать, не читал, а смотрел, зане даже самые старые письмена, что знал Геллах, были моложе них. Венн выучился быстро читать и писать по-аррантски, и по-сегвански тоже, разъяснил ему Геллах и смысл вельхских рун, и даже по-саккаремски начинал венн понемногу говорить и разбираться в причудливой вязи буквиц далекого полуденного народа, но некому было рассказать ему о том, что скрывали руины.
Мойертах, впрочем, толковал, что и без наставника можно дознаться о том, что писано на этих стенах. «Всякий знак, — поучал вельх, — несет в себе смысл. Смысл же рождает в нас чувство. Если ты способен слушать себя, то от чувства сумеешь дойти до смысла. Даже если не сумеешь ты доподлинно узнать то, что хотели поведать нам ушедшие отсюда в безвестные века, тебе откроется то, что они чувствовали».
Может, и прав был сказитель, но покуда венн не мог дознаться, о чем свидетельствуют вырезанные на камне буквицы. В той нише, которую венн выбрал для ночлега, все стены были испещрены надписями, но с каким словом, с каким чувством скрестились когда-то пути каждого знака, венн, сколь ни гадал, ничего путного не придумал. И Зорко просто сидел и смотрел на озаренную багрово-медным костровым светом белую стену как на картину, не пытая каждую черту поодиночке, но рассматривая все писанное сразу, целиком, как есть.
Пес, закончивший наконец свою охоту, пришел и, угостившись остатками чечевичной похлебки, устроился у Зорко под боком, согревая человека щедрым живым теплом.
К ночи поднялся ветер, и огни звезд трепетали и мрели в его неистовых порывах, будто слезящиеся глаза. Шумел под холмом ольховник, шелестели кусты, и ко звукам этим примешивались какое-то бормотание, конское ржание, обрывки возгласов, плача и смеха, музыки арфы, бубна и свирели, песен. Новый натиск ветра надул плащ, закрывающий проем, будто ветрило, и сдвинул один из камней, коими прижат был к стене нижний край ткани. Пламя костра тут же съежилось и заметалось из стороны в сторону, беспорядочно, как космы, разбрасывая свои языки. Буквы на стене задергались, стали расплываться, сливаться где-то, а кое-где разделяться, образуя нечто целокупное, превращаясь в картину.
Ветер дул уже не порывами, а ровно, не переставая и сильно. Откуда-то из глубины, сокрытой буквицами, долетел вой, принадлежащий определенно волку, скликающему стаю. Зорко стало зябко, и он обернулся, чтобы поправить оттопырившуюся занавесь. Стены позади более не было. Не было, впрочем, и ничего иного. Мгла, густая, ровно кисель, клубилась и перетекала вокруг, но была она не вовсе черной и беспросветной, а уже темно-лиловой, будто небо перед восходом, когда до солнца еще далеко, но тьма ночная уже начинает отступать. Ровный бледный свет разливался откуда-то извне, скрытый пока пеленой. Рядом с Зорко остался только участок земляного пола, устланный сеном, камышом и хмелем, хворост, костер и черный пес, заново заворчавший, едва услышал волка.
А буквицы впереди продолжали преображаться, и Зорко, не успевая удивляться происходящим вокруг волшебным переменам, удивлялся тому, как это он не мог догадаться, что скрывает за собой каждый знак. Вот две соседних буквицы слились, и на их месте появилась рощица, вот еще одна разлилась ручьем, вот одна превратилась в гору, вельми высокую, а три одинаковых с нею перекинулись холмами. Сквозь еще видимый камень стены, ставший вдруг прозрачным, Зорко открывался подернутый дымкой полусумрака и тумана образ того же места, где он ныне находился, но преображенный неизъяснимо.
Гора на самом деле была гораздо ниже, да и холмы не были столь круты. Ольховник теперь совсем забился в распадок, а здесь он царил и на холмах, одевая некоторые полностью. И камни, и плиты, что лежали безжизненными и расколотыми, поднялись вдруг и соединились, вознеся вновь к лиловеющему небу стены и вежи. Волчий вой доносился откуда-то с полудня и заката, а совсем рядом, слева от себя, Зорко услышал внезапно явственный перестук серебряных молоточков.
Марево и туман пропали, как не было. Он был в той же нише, что и четверть колокола — вряд ли больше — тому назад. Только стены вокруг были не выщербленными и потрескавшимися, а гладкими и ровными. Надпись на стене осталась, только стала она не такой длинной, как запомнил ее венн. Костер, камыш, хмель, и пес, и еще сам Зорко, наверно, только и остались неизменными.
Ветер уже не рвал занавешивавший проем плащ. Да и проема никакого не было. Стена с высокой дверью посредине, не такая мощная правда, как та, на коей были выбиты буквы, закрывала нишу. Плащ Зорко лежал тут же, у стены. Дверь была сделана из толстого крепкого дуба, из того, видать, что рос в лощине меж холмами и Нок-Браном. Перезвон молоточков чистым серебром звучал за нею. Зорко толкнул дверь и вышел вон. Пес, втиснувшись меж человеком и косяком, выскочил наружу первым.
За дверью открылся большой зал, свод которого поддерживали могучие деревянные столбы, тесанные из ясеня. Столбы, украшенные резьбой, изображавшей листья, ветви и стебли, венчались резными головами оленей, кабанов, собак и воронов.
В чертоге, пол коего выложен был крупным гладко отесанным пористым камнем, сверху устланным свежим зеленым камышом, царил предутренний полумрак. Посреди чертога пылал кузнечный горн. Две невысокие кряжистые фигуры склонились у огня. Крепыши в два с половиной локтя ростом, одетые в коричневые рубахи и серые порты, в ярко-красных с синим узором остроконечные шапочки и яловой кожи башмаки, ковали из серебра тонкие украшения или заготовки к ним. Они ничуть не походили на мальчиков или карликов. Нет, это были обычные, хорошо сложенные взрослые мужчины, только небольшого роста. Впрочем, рост этот почти не замечался, настолько настоящими и соразмерными выглядели их фигуры. Да они не только выглядели, но и были настоящими.
Пес, увидев кузнецов, неожиданно завертел хвостом и побежал к ним, радостно повизгивая, позабыв разом о волчьем вое, что по-прежнему доносился снаружи. Теперь выл уже не один волк: звери перекликались, и было их не два и не три, а все пять.
«А говорили, здесь великаны живут», — подумал Зорко.
Пес ткнулся мордой в опущенную ненадолго ладонь одного из кузнецов, буйные ярко-рыжие пряди которого выбились из-под шапочки. Тот вздрогнул слегка, а потом, увидев собаку, почесал пса за ушами. Тот, хоть и был в холке едва ниже человека, замер и потянулся блаженно.
Рыжий обернулся и увидел венна.
— Здравствуй, Зорко, — молвил он по-вельхски. Голос у него был густой и приятный, точно прозрачный желтый мед, и слышались в нем нотки, похожие на кошачье мурлыкание. А лицом малый человек оказался приятен: не стар еще, но весь в тоненьких морщинках, не полон и не худ, румян и добр. Глаза у него были зеленые, ровно трава ранним летом. Ровная рыжая бородка окаймляла щеки и подбородок.
