На сем Вольфарт завершил длинную свою речь и, обведя пристально взглядом всех сидящих, призвал:

— Ты, Хаскульв, говори. Хальфдир был тебе братом.

Хаскульв встал, твердо упершись ногами в пол, будто в лодке стоял, а не на недвижной опоре, рукоять меча тронул как бы невзначай, будто лишний раз увериться пожелал в правоте своей, и начал:

— Допрежь чем о том судить, как Хальфдира на дорогу к Храмну провожать надлежит, считаю, о том сказать должно, что лишь за этим и созван был тинг. Ведомо нам от предков наших, что только великим кунсам честь достается, когда тинг решает о проводах их. В иных случаях роду одному только вверяется говорить о том. Великим кунсом был Хальфдир, пусть и был его домом корабль, и Вольфарт верно о том поведал. Я же скажу, что не наше дело теперь думать о том, должно ли было отправляться Хальфдиру-кунсу от берегов в Дикоземье и верно ли было дело, кое затеял он. Следует лишь решить, с оружьем в бою он умер, с противником споря железом, или же гнев стихий его настиг. В том, что не было усобицы меж сегванами, многие здесь поручиться могут, и я — первый. Тому, что не на одре в родном доме отошел Хальфдир, свидетелей еще более сыщется.

Точно рокот прибоя, то набирая силу, то откатываясь, все глуше и глуше звучал в тишине голос Хаскульва, и не было здесь таковых, кто посмел бы не внять этому голосу или тем паче поднять голос против.

— Верны речи твои, Хаскульв, — возвестил Вольфарт. — О том, как долее следует вести себя сегванам на Длинной Земле, другой тинг скажет. Поведай же теперь, каковы твои помыслы о последнем пути Хальфдира.

— Считаю, — вновь заговорил морской кунс, — хоть сам того не видел, что не было сечи в час, когда нашел брат мой свою кончину.

Твердо рек это кунс, хоть и был Хальфдир братом его и требовала та речь мужества немалого: знали все, знал и Зорко, как любят сегваны выхваляться доблестью своей бранной. Не ахнули сегваны, ни звука не проронили, но ясно было, что не всем по нраву пришлись речи Хаскульва.

— Ведаю, — продолжил Хаскульв, — что была сеча допрежь того, хоть и невеликая. Ведаю, что доблестно брат мой бился. Ведаю, что едва не принял смерть в бою от сольвеннского меча. Ведаю и то, что верх одержал тогда Хальфдир-кунс. Но ведаю и другое. В ночь, когда пал гнев богов на Дикоземье, со своими людьми я был в дозоре, и лишь к рассвету поспели мы к месту, где Хальфдир-кунс почил. Мертвым нашел я брата у великой ямы, коей дна не было видно, точно она к Хёггу вела. И хоть был меч подле кунса, из десницы выпавший, ни единого врага подле не нашел ни я сам, ни люди мои. Тем сказать хочу, кунсы, что пусть и пал брат мой, великий Хальфдир-кунс, с мечом в руке, но не в бою с врагом, а от гнева богов. Таково мое слово, а более сказать не могу, дабы не лгать.

В тишине глубокой опустился на место Хаскульв. Мрачен был он и, видно, держал бы речь иначе, кабы не видел своими глазами двора на погосте, и множества мертвых тел, и ужасной ямины. Видел это сегван, и не мог бесстрашный морской кунс красно расписать кончину брата: там, где воля богов была явлена, не смеет перечить человек.

Остальные, однако, кунсы в Дикоземье не были, ничего не видели, а потому смотрели на Хаскульва настороженно и с подозрением: уж не задумал ли чего брат покойного Хальфдира, уж не хочет ли махом и место его, и славу захватить?

И опять заговорил тогда Вольфарт:

— Слышали все, что Хаскульв сказал! Есть ли здесь кто, могущий слова Хаскульва-кунса подтвердить? Есть ли кто, чтобы молвить против?

Молчание было ответом.

— Ты, Ранкварт-кунс, скажи тогда слово, — повелел лагман.

Встал Ранкварт и дерзко на кунсов глянул. По его думам мятежным, верно поступил Хальфдир-кунс, и хоть сгинул, но дело свое исполнил. И не страшился Ранкварт ни кнеса галирадского, ни старшин городских, ни дальних степняков, ни божьего гнева, покуда гнев тот на него самого не пал.

— Что ж, великие кунсы, — начал он речь, тяжело слова роняя, точно камни пятипудовые ворочал. — Кто посмеет Хаскульва-кунса осудить? Ни теперь, ни допрежь не лгал Хаскульв, а коли и находился кто упрекнуть его, в свою пользу свидетельствовал. И не было мне ни корысти, ни предлога ему не верить. О другом реку, кунсы. Всякое ли дело, когда боги гневаются, против закона и предания идет? Всякая ли буря, что корабль наш о камни бьет, справедлива? Всякая ли смерть Храмну, Хрору и Хриггу угодна? Тебя допрежь всего о том спросить хочу, Вольфарт-лагман.

— Глаголет предание, — откликнулся немедля Вольфарт, — что прежде были боги в согласии. Ныне же восстал Хёгг на Храмна, брата своего, и творит злодейство, где может. Ни единый воин павший не минует светлых чертогов Храмна, и все выйдут на последнюю битву, на Средней Земле же жаждет Хёгг воцариться и губит воинов славных, коли может. Хочешь ли сказать, Ранкварт-кунс, что зришь в гибели Хальфдира с дружиною козни Хёгга?

— Хочу, — заявил Ранкварт, не колеблясь. — И, коли будет так решено, скажу: пал Хальфдир-кунс в бою с мечом в деснице, и был его враг не боярин сольвеннский и не Гурцатов волк, но Хёгг и его чудища. Таково мое слово.

— Видел ли сам ты, Ранкварт-кунс, рати Хёгга в Дикоземье? — вопросил лагман.

— Нет, не видел, ибо в Галираде оставался, — отвечал Ранкварт.

— Можешь ли призвать кого в свидетели? — осведомился Вольфарт.

— Могу, — твердо отвечал кунс.

— Назови имя его! — приказал законоговоритель.

— Зорко, сын Зори, из веннских земель, — провозгласил Ранкварт-кунс.

Вот теперь кунсы смолчать не смогли. И до того, как только вошел в чертог, ловил он на себе недоуменные и недобрые взгляды, теперь все поняли, кого привел лагман на тинг, и не было среди кунсов довольства, что иноземец будет на сходе среди них свидетельствовать. Неуютно чувствовал себя и Зорко: у веннов чужеземца приветили и, случись что, на суде по Правде слово бы молвить дали. На сходе же не имел чужеземец слова: нельзя было колдовством, кое с собой принес он, вольно или невольно, гневить своих родовых богов и славных предков.

У сегванов, однако, по-иному было. Трижды ударил об пол посох лагмана, и негромкий, но слышимый сквозь все другие голоса голос его возвестил:

— Четыре ветра свидетели нам, кунсы, что на тинг мы собрались, а не на торжище! Законы наши гласят, что, когда даст тинг на то свое согласие, может чужеземец, коли он свободный человек, свидетельствовать и речь держать. Потому, чтобы не было обиды, тебе даю слово как старшему, Ульфтаг-кунс, чтобы ты выспросил Зорко, сына Зори, так, как того закон требует.

Из ряда береговых кунсов поднялся тот, кто ближе всех к лагману сидел. Был то могучего сложения муж, в полукафтанье из доброй кожи облаченный, в рубаху зеленую нарлакского дорогого полотна и куртку из шерсти оленьей. О золоте и серебре уж и говорить было нечего: всякие диковинные вещи искусной работы одежду украшали, но не в излишке, а ровно так, чтобы богатство и удачу кунса свидетельствовать. Особенно Зорко показался оберег, что на цепочке из золота на груди у сегвана висел: был то знак солнечный, коловорот, сиречь крест золотой с оконечьями, посолонь направленными. На крест был круг наложен, что посредине перекладины пересекал, и на каждой перекладине в таком месте самоцвет лучился: голубой, красный, зеленый и фиолетовый. Также по кресту узор вился из трав и цветов, похожий на тот, что на ошейнике кожаном был тиснен, и скрывал тот узор уже не лики богов рогатых и не буквицы, а фигуру человека, руки в стороны распластавшего. Присмотревшись же, увидел Зорко, что человек не один был, но трое таковых, только один вверх головой находился как положено, а двое других вправо и влево головой вроде лежали. Чудно это было! Коловорот и круг сами на основе лежали из чудесной мозаики, составленной из вовсе незнакомых Зорко камней. Жаль, не тот случай был, чтобы разузнавать, что да отчего!

Однако и меч на поясе у кунса висел знатный: такой, если и не разрубит доспеха, кости переломает напрочь!

Сам кунс желтоволос был, так что светлые седины в этой желтизне пропадали, и лохмат: никак не желали непослушные пряди слушаться гребня. Борода же, на манер всех береговых сегванов, была ухожена любовно. Ликом Ульфтаг был широк, полон и румян, а еще курнос, однако белый шрам от переносицы пересекал всю скулу, чуть не до левого уха, и все благодушие собой похищал. А глаза у кунса были таковы, что не разберешь, как ни тужься, о чем тот мыслит: дикие, звериные глаза. Любил кунс, наверно, и пива испить, чему не только круглое лицо показанием было, но и пузо изрядное.