Ребекка продолжала:

— Этот парень был какой-то странный. Хотя мне было всего шесть лет, я это сразу почувствовала, прошла на кухню и стала наблюдать за ним из-за занавески. Он выглядел нездорово... был бледен... тени под глазами.

— Наркоман?

— Да, как выяснилось позже. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу его бледное лицо, искривленные губы. Самое ужасное, этого подонка я помню отчетливо, а лицо собственного отца стерлось из памяти. Эти бешеные глаза!

Ее передернуло.

Джек сказал:

— Не продолжай.

— Нет, я должна рассказать, иначе ты не поймешь, почему я так отношусь к некоторым вещам.

— Ладно, если уверена в том, что...

— Я уверена.

— И что же? Твой отец не отдал деньги этому сукину сыну?

— Нет, отдал ему деньги. Все, до последнего цента.

— Не оказав сопротивления?

— Нет.

— Но это не спасло его?

— Нет. У этого подонка, видимо, было маниакальное состояние. Он ненавидел всех вокруг. Ты знаешь, как это бывает. Я думаю, ему не столько нужны были деньги, сколько удовольствие расправиться с кем-нибудь. Ну, он и... нажал на курок.

Джек обнял ее и притянул к себе.

— Два выстрела. И потом этот подонок убежал. В отца попала только одна пуля... в лицо.

— Господи, — вздохнул Джек. Он представил себе: шестилетняя Ребекка из-за занавески на кухне закусочной наблюдает за тем, как разлетается на куски голова ее отца...

— Это был сорок пятый калибр, — добавила сегодняшняя Ребекка, — разрывная пуля. Почти в упор.

— О Боже, не терзай себя!

— Отец умер почти моментально.

— Не мучай себя.

— Ему практически оторвало голову.

— Постарайся об этом больше не думать.

— Месиво из мозгов...

— Забудь обо всем этом.

— ...осколки черепа...

— Это было очень давно.

— ...кровь по всей стене.

— Успокойся, успокойся!

— Я еще недорассказала.

— Не надо, хватит на сегодня.

— Нет, хочу, чтобы ты все понял.

— Успокойся! Я здесь, я рядом. Успокойся.

В железном сарае Лавелль наклонился над ямой и двумя парами церемониальных ножниц с ручками из малахита разрезал шнур одновременно в двух местах.

Фотографии Пенни и Дэйви упали в яму и исчезли в оранжевом свечении.

Из глубины послышался ужасающий, нечеловеческий рев.

— Убейте их, — сказал Лавелль.

Они все еще лежали в кровати. Все еще лежали обнявшись.

Ребекка сказала:

— У полиции было только мое описание убийцы.

— Шестилетний ребенок — не лучший свидетель.

— Они очень старались отыскать след подонка. Они действительно старались.

— И взяли его?

— Да, но слишком поздно.

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь, в тот день он унес из закусочной двести долларов.

— И что же?

— Это было двадцать два года назад.

— Ну и?..

— Тогда две сотни были большими деньгами. Конечно, не состояние, но сумма немалая.

— Не пойму, к чему ты клонишь?

— Ему это показалось легкой добычей.

— Не слишком легкой. Он же убил человека.

— Но он необязательно должен был стрелять. Просто в тот день он хотел кого-нибудь убить.

— Ладно. Значит, своим извращенным умом он решил, что это просто.

— Прошло полгода.

— Полиция так и не добралась до него?

— Нет. И ему это стало казаться очень простым делом.

Джеку стало плохо. У него свело живот.

Он сказал:

— Ты хочешь сказать, что...

— Да, именно.

— Он вернулся?

— С пистолетом. С тем же пистолетом.

— Но ведь для этого надо быть полнейшим идиотом?

— Наркоманы рано или поздно превращаются в идиотов.

Джек замолчал. Ему не хотелось слышать конец этой истории, но он знал, что Ребекка ее доскажет. Она хотела рассказать именно ему, она не могла не рассказать.

— За кассой стояла моя мать.

— Нет!

Джек сказал это тихо, но с силой, как будто его протест мог что-то изменить.

— Он выстрелил в нее.

— Ребекка!!!

— Выстрелил в нее пять раз.

— Этого... ты не видела?

— Нет. В тот день меня в закусочной не было.

— Слава Богу.

— На этот раз они его поймали.

— Но слишком поздно.

— Слишком поздно. Именно после этого я твердо решила, кем стану, когда вырасту. Я хотела стать полицейским, чтобы предотвращать подобные убийства, когда подонки стреляют в отцов и матерей, оставляя детей сиротами. Ты помнишь, тогда не было женщин-полицейских? Я имею в виду настоящих полицейских. Были женщины на бумажной работе в полицейских управлениях или связистки. Мне не с кого было брать пример, но я верила, что когда-нибудь мои планы сбудутся. Я была полна решимости. В мечтах я представляла себя только полицейским. Я не думала о том, что выйду замуж, заведу детей, потому что мысленно была готова к тому, что когда-нибудь придет подонок и застрелит моего мужа или разлучит меня с детьми. Какой же тогда в этом смысл? Я хотела стать полицейским, только полицейским. И я им стала.

В детстве и юности я так сокрушалась, что в тот ужасный день ничего не сделала для отца. И до сих пор виню себя в смерти матери: я ведь не смогла дать полицейским четкого описания убийцы. Если бы я смогла им помочь, может быть, полицейские успели бы поймать убийцу до того, как он расправился с матерью. Я возненавидела себя. Стать полицейским и останавливать подобных сволочей — таким представлялось мне искупление собственной вины. Вероятно, звучит это ненаучно, но близко к истине. Именно эти чувства определяли мои поступки.

— Тебе не в чем себя винить. Ты сделала все, что могла. В конце концов, тебе было всего шесть лет.

— Знаю и понимаю это. Но чувство вины не только не исчезает, а временами обостряется. Думаю, мне так и не избавиться от него. Даже ослабев со временем, оно все равно останется со мной.

Так вот почему Ребекка Чандлер такая, какая она есть! Он понял, почему ее холодильник забит продуктами: после детства с его несчастьями и горем набитый продуктами холодильник создавал ощущение стабильности и безопасности. Такая Ребекка заставляла себя уважать, еще больше притягивала к себе. Да, она была женщиной, не похожей на других.

Джек чувствовал, что после этой ночи у него начнется иная жизнь.

Проходит боль одиночества, вызванная смертью Линды. Ему повезло: он встретил Ребекку. Немногим мужчинам суждено дважды в жизни встретить прекрасных женщин и дважды получить шанс на счастье. Ему очень повезло. Он благодарен судьбе за эту перспективу заманчивого будущего. Несмотря на день, полный крови и трупов, Джек чувствовал, как его переполняет радость бытия. Ничего плохого не случится. Теперь ничего плохого просто не могло произойти!

— Убейте их, убейте их, — повторял Лавелль. Его голос уходил все дальше в глубь ямы. Далекое, чуть различимое, аморфное, оно вдруг ожило, как бы приближаясь к поверхности, запульсировало, запузырилось.

Из лавообразной массы, которая могла быть от Лавелля на расстоянии вытянутой руки, а могла — и на расстоянии многих миль, вдруг начало что-то возникать.

Что-то чудовищное.

— Когда убили твою мать, тебе было всего...

— Семь лет. Исполнилось семь за месяц до маминой смерти.

— Кто же тебя воспитывал?

— Я жила с дедушкой и бабушкой, родителями матери.

— И как тебе жилось?

— Они любили меня, так что сначала все было хорошо.

— Только сначала?

— Вскоре дедушка умер.

— Еще одна смерть.

— Да, смертей вокруг меня хватало.

— И как это произошло?

— Раковая опухоль. Я уже видела мгновенную смерть, после узнала, что такое смерть медленная.

— И долго это длилось?

— Два года с момента диагноза. Он таял на глазах, потерял тридцать килограммов, остался без волос после сеансов облучения. В последние два месяца это уже не был тот дедушка, которого я знала. На него трудно было смотреть.