— Деньги на то, чтобы их тратить в свое удовольствие. — Она подумала и спросила: — Ты жадный?

— Я бедный.

— Я понимаю тебя. Я все понимаю. Но ведь хочется иногда почувствовать себя богатым, позволить себе что-то лишнее.

— Вот именно. Ты правильно подобрала слово. Именно лишнее. Когда бедные люди позволяют себе что-то лишнее, это всегда в ущерб им.

— Ну, если мы не съедим вырезку, она пропадет и ущерб возрастет. Ты можешь допустить такое?

Я рассмеялся.

— Ты не смейся, ты ответь.

— Сдаюсь.

Она встала, чтобы идти на кухню.

— В таком платье ты собираешься жарить мясо?

— Я надену передник.

— Ну нет.

Я поднялся, скинул пиджак и засучил рукава.

Она удивленно смотрела на меня.

— Ты умеешь готовить?

Мы вошли в кухню, и Нина достала из холодильника мясо. Оно выпустило немного крови, но еще сохраняло свежесть. Я поставил на огонь сковороду и, пока она раскалялась, разложил на доске вырезку, снял с нее пленку, разрезал и ребром ладони побил куски. Потом каждый кусок помыл под краном и отжал между ладонями.

Нина зачарованно следила за моими действиями.

Я капнул на сковороду масло и растер скомканной бумажной салфеткой.

— Соль и перец в шкафу, — сказала Нина.

— Не надо. Иначе мясо выпустит сок. Каждый посолит и поперчит по своему вкусу.

Я бросил на сковороду один за другим куски вырезки и через минуту перевернул их. Запах жареного мяса наполнил кухню.

— Тебе прожаренный или с кровью? — спросил я.

— Как себе, — ответила Нина.

— Тогда неси тарелки. Готово.

— Восхитительно! — сказала Нина, когда мы принялись за мясо. — Ничего подобного не ела в жизни!

— Как же, как же! — сказал я. — Не надо льстить.

— Я говорю совершенно серьезно. Сережа, ты все умеешь делать?

— Далеко не все. И хватит обо мне.

— Ну почему? Каждый раз я делаю открытия. Естественная потребность высказаться. У тебя нет потребности говорить о себе. Ты считаешь, что надо все скрывать?

— Скрывать? Что, например?

— Например, свои успехи.

— У меня нет успехов. Пока нет.

— А фельетон? Я впервые увидела, как ты пишешь. Пьесу я не стала сегодня читать. Я не хочу читать ее второпях. Разве опубликовать такой фельетон не успех?

— Значит, мы празднуем сегодня мой фельетон, так сказать, мой успех?

— Зачем ты так? Ирония — твой щит, да?

— Просто я не придаю большого значения работе в редакции. Для меня главное театр. Поставят пьесу, тогда я скажу, что у меня есть успех.

Она хотела ответить, но передумала и стала есть. Я залюбовался ею, тем, как она ровно держит спину и, прижав к бокам локти худощавых длинных рук, отрезает маленькие ломти бифштекса, неторопливо подносит ко рту и так же неторопливо, словно задумчиво, ест.

Потом мы пили чай, который подарил ей Дато, и курили.

— Нана не звонила? — спросил я.

— Звонила. В принципе та женщина согласна. Но теперь я в нерешительности. Сегодня, когда я была в цирке, зашла к директору, и он предложил мне аттракцион с дрессированными собаками.

— Ты твердо намерена больше не садиться на Бармалея?

— Я на него не сажусь. Я на него должна прыгать. В этом вся разница.

— А если поменять лошадь? Лошадь все-таки не собака, даже дрессированная. Лошадь благороднее.

— Поменять Бармалея? Ну что ты! Мне все будет напоминать о нем. Я умру от тоски. Нет, рвать с этим надо полностью.

— Ты не хочешь снова попробовать приручить Бармалея?

— Дело не в кем. Дело во мне. Я боюсь. У меня страх, и я ничего не могу с собой поделать.

Она погрустнела, и я с напускной беспечностью сказал:

— Все будет в порядке. В конце концов, какая разница, собаки или лошадь, если ты любишь цирк. Жаль, что я плохо знаю цирк, а то попробовал бы писать клоунские шутки.

— Клоунады или репризы, — поправила она. — Хочешь, мы завтра же пойдем в цирк? Я тебя познакомлю со всеми. Посмотришь, как изумительно тебя примут. У нас очень славные люди.

— Конечно, хочу, — сказал я, хотя не испытывал к цирку ни малейшего интереса.

Она начала строить планы и сказала, что у меня получатся очень хорошие репризы, и я, чтобы развеселить ее, переиначил где-то слышанный анекдот, выдав его за собственное сочинение.

— Первый клоун изображает дельца, второй — прокурора. Первый клоун встречает утром второго и говорит: «Добрый вечер, товарищ прокурор!» Второй удивленно отвечает: «Почему вы говорите мне „добрый вечер“, когда сейчас утро?» Первый говорит: «Потому что, товарищ прокурор, когда я вас вижу, у меня в глазах темнеет».

Нина засмеялась и сказала:

— Я же говорю, у тебя получится. По сравнению с нашим репертуаром твоя реприза — шедевр. Мне порой жалко наших коверных. Но мы знакомство с цирком начнем с Бармалея. Ладно?

— Ладно. Пусть моим первым знакомым в цирке будет Бармалей. — Я встал. — Ну, мне, наверно, пора идти.

— Подожди.

Она открыла шкаф и достала небольшой пакет.

— Это тебе.

— Что это?

— Галстук. Наши вернулись с гастролей из Италии и привезли кое-что для продажи.

Я растроганно заморгал.

— Нина! Я… не знаю, что и сказать… Ты… В общем, ты прекрасная девушка. Но ты ставишь меня в неловкое положение.

— Ты сначала посмотри на галстук. Может, он тебе не понравится.

— Быть такого не может!

Она развернула пакет, и я увидел точно такой же галстук, как у меня в кармане.

— Я выбирала его из тридцати галстуков. У меня глаза разбегались. Я выбрала то, что надо?

— То, что надо. У тебя прекрасный вкус. Спасибо тебе большое. Спасибо за все — за этот вечер, за роскошный ужин, за галстук, за великодушие, в общем, за все. И прости меня за мой сегодняшний вид.

Я мягко приблизил Нину к себе и нежно поцеловал в губы. Не хотелось уходить. Хотелось остаться у нее и забыть все, что творилось на свете, все, что лежало за пределами этой дышащей человеческим теплом квартиры, но я заставил себя сказать:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала Нина и коснулась рукой моего лица.

— Я позвоню завтра.

Она молча кивнула и улыбнулась на прощанье.

Спускаясь в лифте, я с омерзением думал о своей конуре. Надо сменить комнату, куда не стыдно было бы привести Нину, подумал я.

В распахнутых дверях подъезда стояли люди. Я пробрался на улицу.

Два офицера милиции вели к черной «Волге» сгорбленного человека.

— Кто это? — спросил я женщину.

— Директор лимонадного завода, — ответила она.

Того времени, которое я тратил на бесчисленные переделки пьесы, вполне хватило бы, чтобы написать новую. Я утешал себя тем, что ни одной или почти ни одной пьесы ни один театр не поставил в первоначальном виде. Театр всегда выдвигает перед драматургом тысячу обоснованных требований, перемешанных еще с тысячей необоснованных, и пьеса со дня ее создания до постановки проходит мучительный путь, много раз умирай и воскресая, и случается, что конечный вариант ничего общего не имеет с первым, — такова работа с автором. Я знал обо всем этом главным образом от Мананы. Она не терпела, когда я роптал, и всячески внушала мне, что я один из тех начинающих драматургов, которым судьба уготовила для первой же пьесы заинтересованного режиссера. Правда, режиссер сменился, но это не смущало ее, наоборот, она считала, что надо радоваться — пьесой заинтересовались два режиссера.

Устав от работы над пьесой, я отправился в редакцию. Зачем я туда поехал? Там делать мне было нечего. Я не мог разобраться в себе. Не обещание же штатной работы тянуло меня в редакцию? А почему, спросил я себя, не иметь твердую зарплату? Сколько можно зависеть от настроения работодателей? Сколько можно влезать в долги в счет будущих гонораров за пьесу? Кто знает, когда пьеса будет поставлена? И почему надо уподобиться Левану, который не сумел совмещать работу в редакции с литературным трудом и запил? Я не Леван, я сумею… Я нахмурился. Как все быстро меняется, подумал я. Как все быстро меняется.