Когда я проснулся, в гостиной Гурама горела лампа. Я лежал на диване, хотя, помнится, заснул в кресле. Рядом с Гурамом за журнальным столом сидел Эдвин. Очевидно, он пришел, когда я спал.

Зазвонил телефон.

Гурам взял трубку. Он долго разговаривал с кем-то. Я на слушал. Я старался думать о пьесе. Это не очень удавалось. В памяти возникала Нина. Ничего, скоро все забудется и войдет а старую колею, сказал я себе.

— Ты что, оглох? — крикнул Гурам. — Поднимайся! Едем в гости.

— Я останусь.

— Поднимайся, поднимайся! Тебе неплохо проветрить мозги. Только не вздумай там буянить. Едем в приличную семью.

Мы подъехали к старому одноэтажному дому и, пройдя через двор, поднялись по каменным ступеням на деревянную веранду, в углу которой я заметил детский трехколесный велосипед. Слева у обшарпанной двери висела ручка звонка. Гурам дернул за нее. Задребезжал колокольчик.

— У них даже электричества нет, — сказал я. — Куда ты нас привел?

— К своему учителю и шефу, профессору Кахиани, — ответствовал Гурам.

За дверью послышались шаги и смех. Щелкнул замок. Дверь распахнула полноватая женщина с красивым, хотя и увядшим лицом.

— Гурамчик! Родной! — сказала она воркующим голосом а подставила щеку для поцелуя.

Гурам чмокнул ее.

— Жужа, это мои друзья. Эдвин и Серго.

— Идемте, мои дорогие.

Я никогда не видел профессора Кахиани и полагал, что это сухощавый старичок с бородкой клинышком, который будет шепелявить о незнакомых мне материях. К моему изумлению, навстречу нам поднялся жизнерадостный здоровяк лет пятидесяти и приветствовал громовым голосом. Потом он представив гостей за огромным столом. Я только и слышал:

— Академик, профессор, адвокат…

И вдруг я увидел Венеру. Она противно усмехалась.

Кто-то дотронулся до моей руки.

— Серго!

Рядом стояла женщина, отдаленно напоминавшая ту, которую я любил четыре года назад.

Я сконфуженно улыбнулся. Она состарилась. Собственно, и четыре года назад она не могла быть молодой, но тогда я не замечал этого.

— Как поживаешь, Гулико? — произнес я.

— Хорошо. Вышла замуж.

— Поздравляю.

— Как ты возмужал! Женился?

— Нет.

— Идем, познакомлю тебя с мужем.

Она подвела меня к пожилому мужчине с крашеными волосами.

— Дорогой, это мой дальний родственник.

Он, конечно, не поверил ей, но протянул руку. Она хотела усадить меня рядом с собой.

— Не распоряжайся в чужом доме, — сказал ей муж.

— Серго, дорогой, идите сюда, — позвала Жужа.

Я сел между Жужей и девушкой по имени Ната. Эдвина Жужа усадила справа от себя.

Венера не сводила с меня глаз.

— Наполним бокалы, — сказал хозяин дома и произнес тост.

Я взглянул поверх головы гостей. На облупившихся стенах висели картины. Одна напоминала Пиросмани.

Кто-то спросил Эдвина, нравится ли ему Тбилиси.

— Словами не выразить, — ответил он и стал рассказывать о Тбилиси. Все вежливо слушали.

— Это Пиросмани? — спросил я Жужу.

Она проследила за моим взглядом.

— Говорят.

…На другом конце стола раздался смех.

— Мы тоже хотим смеяться! Что ты там рассказываешь, Бадур? — обратилась Ната к длинноносому мужчине.

Лицо Наты казалось знакомым. Но я даже не попытался попомнить, где мог ее видеть. Мне это было безразлично.

…За столом беседовали о чем-то знакомом. До слуха долетали обрывки фраз.

— Художник трагической темы…

— Художник безверия…

— Профессор, вы думаете…

— Исследует больной дух…

— Я бы сказал сильнее — деформированную нравственность…

— Анатомия одиночества…

— Психология отчужденности…

— Полная атрофия социально активных чувств и просто чувств…

— Беспощадный человек, художник-хирург…

— Вскрывает язвы общества, философски осмысливает драматизм человеческого существования…

Потом, судя по фразе «Нет никакой необходимости в репрессивных мерах», тема беседы изменилась. До моего сознания дошло, что говорили о министре внутренних дел Шавгулидзе. Наверно, в каждой тбилисской семье тогда любой разговор неизменно сворачивал к обсуждению деятельности Шавгулидзе. Была пора больших надежд и грядущих перемен.

— Меня беспокоит, что наша Грузия вскоре будет у всех на устах, — сказал Бадур. — Зарубежное радио уже злословит об арестах у нас, у кого сколько миллионов нашли, за что кого арестовали…

— Я тоже не хочу, чтобы Грузию упоминали всуе, — сказал профессор Кахиани. — Но нужно быть правдивым во всем, даже в том, что касается родины. Как справедливо заметил один мудрец, каждый гражданин обязан умереть за свою родину, но никто не должен лгать во имя родины. Русские говорят, новая метла метет по-новому. Очевидно, так. Но когда я думаю о Шавгулидзе, на ум приходят слова Гюго — не потребность новизны терзает творца, а потребность правды. Правды, Бадур!

Раздались аплодисменты.

— Чудесно! Чудесно! — восторгалась Венера.

— Браво, Виктор Акакиевич! — сказал муж Гулико.

Лишь Бадур поморщился, но не стал возражать.

Профессор Кахиани предложил тост за Грузию. Я взглянул на Гурама. Он был скучен и тих. Может быть, он вспомнил о Лие, с которой, я знал, он часто бывал в доме своего учителя.

— А перемены будут, — сказал муж Гулико, — и я обеими руками голосую за Шавгулидзе.

— Сплошное лицемерие, — сказал Бадур. — Он — за Шавгулидзе, он же защищает преступников, которых Шавгулидзе сажает.

— Не преступников, а закон.

— О-о! Перестань, ради бога! Я еще не видел адвоката, который защищал бы закон.

— Уймите его. Он мне слова не дает сказать. Никто не слышал о Георгии Санадзе?

У меня чуть не вырвалось: «Я слышал».

Все молчали.

— Крупный воротила. Но тихий. В отличие от большинства не любит выставлять напоказ свое богатство. Некогда я защищал его на одном процессе. И вот приходит ко мне за советом, как перевести свое имущество на имя жены или сыновей, да так, чтобы в случае экстремальной ситуации уберечь от конфискации все. Говорят, зверь предчувствует беду. У этого Санадзе чутье истинно звериное. Раз он забеспокоился, значит, действительно следует ожидать перемен.

— Ты лучше скажи, защитник богатых и обездоленных, что посоветовал этому первостатейному мерзавцу, — Бадур не хотел униматься.

— Посоветовал обратиться к адвокату по гражданским делам.

— Вы почему такой скучный? — Это сказала моя соседка по столу Ната, громко и неожиданно, привлекая общее внимание, и я сначала подумал, что сказала Гураму, но потом понял, что обращалась она ко мне.

— Ты разве не знаешь?! — подхватила Венера. — Его уволили с работы!

— Это правда, Серго? — с сочувствием спросила Гулико.

— Слух о моей смерти несколько преувеличен, — усмехнулся я.

— Кто-нибудь объяснит, в чем дело? — сказал профессор Кахиани.

— Я объясню, — сказал Гурам. — Серго написал о просмотре в Доме моделей фельетон…

— Фельетон! — фыркнула Венера. — Беспардонный пасквиль. Извините, Виктор Акакиевич, но его нельзя впускать в приличный дом!

— Венера! — рассердилась Жужа.

— Вы имеете в виду Дом моделей? — сказал я.

Ната хихикнула.

— О каком фельетоне речь? — спросил Бадур.

Выяснилось, что многие не читали фельетон.

— Жужа, у нас, кажется, сохранился номер газеты. Посмотри в кабинете, — сказал профессор Кахиани.

Жужа принесла газету. Ната потребовала публичного чтения фельетона. Венера воспротивилась. К ней подошел Бадур.

— Венера, успокойся, дорогая, — сказал он и положил руки на ее широкие плечи. — Не читая, мы не можем определить, кто из вас прав, а кто не прав. Ната, читай.

Чтение заняло много времени. Ната читала с паузами. Часто вспыхивал смех. Я вспомнил, где видел Нату — в телевизионном фильме.

Ната произнесла последнюю фразу. Взрыв смеха и аплодисменты смутили меня.

— Я остаюсь при своем мнении! — сказала Венера. — Это пасквиль. Но талантливый!