Он предложил переставить три сцены, чтобы придать сюжету динамичность. Я согласился, тем более что одну из этих сцен я уже переставил по настоянию Мананы.

— В конце недели я сдам вам окончательный вариант пьесы, — сказал я.

— Очень хорошо, — обрадовалась Манана. — План у нас будет такой. Сначала мы с Германом читаем последний вариант. Потом Герман идет к Тариэлу.

— Так, — сказал Герман и задумчиво уставился в потолок. — Значит, я иду к Тариэлу?

— Именно вы. Кто же еще за вас будет к нему ходить?

— Вы идете к Тариэлу и говорите, что пьеса готова. Он ее читает. В это время я и прихожу к нему.

— Тогда вы, мой дорогой Герман, будете не нужны. Неужели вы полагаете, что Тариэл уступит вам пьесу только потому, что вы учились вместе? Вам надо идти к нему до того, как он прочтет пьесу. Если вы, конечно, имеете серьезные намерения. Если нет, не морочьте нам голову.

— Тариэл не возьмется за эту пьесу! Голову вам будет морочить он.

— Герман, я молчала, когда вы тут рассуждали о форме пьесы. Но сейчас я должна сказать вам со всей откровенностью, что вы начинаете крутить. В нашем театре такой пьесы никогда не было. Отбросьте свой страх. Будьте гражданином.

Манана взяла сигарету и сердито стала чиркать зажигалкой. Зажигалка не работала. Она в сердцах швырнула ее на стол.

Я зажег спичку и поднес Манане.

— Ну, что вы молчите? — набросилась она на Германа.

— Думаю, как все сделать лучше, — спокойно ответил он.

— Вот что, хватит! Я даю Тариэлу пьесу. Вы идете к нему до того, как он ее прочтет, и высказываете свое мнение. Но чтобы это мнение было такое же, как за час до прихода Серго! И ни слова о легкости и ажурности конструкций!

— Манана, вы оскорбляете меня!

— Переживете! Согласны с моим планом? Если нет, разговор окончен. Я слишком много вложила в пьесу, чтобы все пустить на самотек.

— Согласен, — сказал Герман.

На улицу он вышел вместе со мной. Я подумал, что неплохо было бы посидеть с ним где-нибудь, но на три рубля, которые я с досадой мял в кармане, в лучшем случае нам подали бы две стопки водки в закусочной.

Обычно на улице я встречал знакомых через каждые десять шагов. Я старательно избегал таких встреч с непременными объятиями и поцелуями, с бессмысленным вопросом: «Как поживаешь?» — и не менее бессмысленным ответом: «Ничего». На этот раз я вглядывался в прохожих, надеясь перехватить у кого-нибудь денег. Моих знакомых словно выселили из города.

— У вас нет выхода на Тариэла? — спросил Герман.

— Нет, — ответил я.

— Организовать бы звонок из министерства культуры, а еще лучше из ЦК.

— У меня нет таких связей.

Герман удивился:

— Манана сказала, что вас рекомендовали из ЦК.

Я отрицательно покачал головой, хотя и подводил Манану, которая правдами и неправдами старалась помочь мне.

— Как же вы пришли в театр?

— С улицы.

Герман остановился. Он не верил мне. Не поздно было переиграть и сказать, что меня рекомендовал такой-то деятель, но я молчал.

— Что ж, и это имеет свои преимущества. Раз Тариэл так отнесся к автору с улицы, значит, пьеса задела его.

У меня были свои взгляды на отношение Тариэла к автору с улицы, коим оказался я, и к моей пьесе. Она, может быть, и задела его, однако решиться поставить ее он никак не мог. Пьеса напугала Тариэла.

— Напугала, — согласился Герман. — Обычно в пьесах как? Герой получает назначение и начинает все крушить. Конфликт строится по принципу новой метлы. В финале герой выходит победителем, недавние противники становятся его сторонниками. Когда читаешь подобную пьесу или видишь спектакль, с первой же сцены знаешь, что так и будет. У вас герой никакого назначения не получает. Конфликт в нем самом. Он не желает, не может так больше жить! Это чувство протеста, который каждый из нас таит в себе, потрясает. Все что угодно, лишь бы не молчать! Нельзя молчать! Нельзя! Все накипевшее в вашем директоре за долгие годы вырывается наружу, и ты уже понимаешь, что никто и ничто его не остановит. По всем законам драматургии герой должен победить, иначе его справедливый протест, его благие намерения повиснут в воздухе. Но, с другой стороны, его путь — путь нелегкий, трудный, и нельзя пройти по нему без царапин и синяков. Вы не скрываете этого, наоборот, подчеркиваете прямо и открыто, и высшее проявление вашей честности я вижу в финале, когда вы снимаете вашего героя с поста директора. Должен сказать, что даже я, человек искушенный, прочитавший не одну сотню пьес, не ожидал такого финала, хотя вы подготавливаете его всем ходом пьесы.

Герман замолк. Я нетерпеливо ждал, что он скажет дальше. Финал пьесы всегда настораживал меня. Он мог быть истолкован по-разному.

Герман молча шагал, рассеянно отвечая на приветствия знакомых.

— Я хорошо вижу финал, — произнес он и остановился.

Жестикулируя, он обрисовал сцену. Прохожие оглядывались на нас. Потом Герман в лицах изобразил действующих лиц. К моему удивлению, он хорошо помнил диалоги.

— Послушайте, Герман, — сказал я, когда мы снова зашагали по улице. — Я хочу, чтобы вы знали мое отношение к моему герою, к финалу.

— Можете ничего не говорить, — сказал он. — Все и так ясно. Нравственная победа остается за директором. Он проигрывает битву противникам и вместе с тем их побеждает. Как говорит его дочь, можно проиграть и все равно остаться победителем, и мы знаем, что тем, кто пойдет по его пути, достанутся лавры. Все ясно, все ясно.

Он вспомнил еще одну сцену из пьесы и стал говорить, как видит ее.

Я не мог вот так просто расстаться с Германом и повел его к Гураму.

Гурам был в синем сатиновом халате. Он надевал его, когда работал за маленьким токарным станком, на котором вытачивал для себя инструменты собственного изобретения и недостающие детали к старинному оружию.

— Извини, я не знал, что ты работаешь, — сказал я.

— Ничего. Сейчас закончу. Проходите в гостиную. Там Эдвин спит, разбуди его, Серго, — сказал Гурам и направился в чулан, оборудованный под мастерскую.

Я не ожидал застать здесь Эдвина. Его присутствие, даже спящего, было некстати.

— Идемте, — я повел Германа в чулан. — Посмотрим, как нейрохирург работает токарем.

Станок визжал. С резца сползал тонкий завиток металла.

Гурам выключил станок.

— Другого места не нашел для гостя? — сказал он недовольно и расстегнул халат.

— Не хочется будить Эдвина. Пусть спит, — сказал я. — Он что, переселился к тебе?

— Целый день бегал по делам. Недавно зашел. Прилег.

— Какие у него могут быть дела? Он же в отпуске.

— Разве гостю задают такие вопросы?

Герман с любопытством разглядывал мастерскую.

— Простите меня за нескромность, но что вы вытачиваете?

— Всякие хирургические инструменты.

— Вы шутите!

— Нашли шутника! Вы знаете, какими инструментами пользуются хирурги?

— Скальпелем.

— А дрели, сверла, ручные пилки? Инструменты, заимствованные у плотников средневековья! Пытаюсь изменить это положение, хотя бы для себя.

— В нейрохирургии также пользуются древними инструментами?

— К сожалению. Слышали о такой операции, как трепанация черепа? Слышали. А знаете, как ее делают? Сначала снимаешь кожу и сверлишь четыре отверстия. Затем пилочкой выпиливаешь «окно» между отверстиями. Знаете, сколько времени уходит на это? Час, целый час! К тому моменту, когда добираешься до опухоли, от усталости дрожат руки. А операция предстоит, между прочим, на мозге.

Я думал, Гурам расскажет о своем главном изобретении — инструменте, который вскрывал «окно» в черепе за несколько минут. Я видел первую конструкцию инструмента. Он работал по принципу бормашины и был громоздким из-за электромотора. К тому же Гурам опасался, что электромотор может вызвать взрыв анестезирующих газов. Он решил использовать вместо электроэнергии сжатый воздух. В сущности, ему нужна была крошечная турбина мощностью в одну шестую лошадиной силы. Ее-то как раз он не мог раздобыть нигде.