— Детский сад! Врет Ахвледиани. Выгораживает себя. Письма-то о перераспределении фондовых тканей он продолжал подписывать.

Зазвонил телефон. Гарри взял трубку.

— Легок на помине, — шепнул он мне. — Тебя просит.

Я взял трубку.

— Нам надо поговорить, — сказал Ахвледиани. — Приезжайте.

— Вы опоздали. Теперь со всеми разговорами идите в милицию, — ответил я.

— Я настаиваю, чтобы вы приехали.

Я рассвирепел.

— Сначала выгоняете меня из дома, потом участвуете в покушении…

— Меня обманули! Меня обманули эти негодяи!

— Ах, теперь они негодяи!

— Что вы написали в статье? Что я жулик, делец? У меня дочери, внуки! Как они будут жить с таким позором?!

— Да не кричите вы! Об этом следовало раньше подумать. Что теперь вы от меня хотите?

— Хотел поговорить, — неожиданно спокойно сказал Ахвледиани. — Сегодня утром Вашакидзе улетел в Москву искать покровителей. Я остался один. Совершенно один.

— Ну и что?

В трубке раздались короткие гудки.

— Может быть, надо было поехать к нему, юноша? — сказал Гарри.

— Нет, — ответил я.

— Ты потом послушай магнитофонную запись. Магнитофон спленкой в сейфе у Левана. Там же папка с материалами, которые мы с ним собрали. Теперь ты понимаешь, юноша, почему я не навещал тебя?

— Чья инициатива дополнительного расследования — твоя?

— Левана.

Я ничего не успел сказать. Меня вызвали к главному.

Главный знал обо мне куда больше, чем Леван. Это я понял по тому, что он спросил:

— Почему следователю ничего не рассказали?

Я промолчал. Не хотелось объяснять причины, побудившие меня не давать показаний следователю.

— Вы ничего не сказали следователю? — удивился Леван, который тоже был в кабинете. — Правильно сделали!

— Чему ты учишь молодого человека, Леван?! — Главный возмутился.

— Правильно он сделал!

— Спокойно, Леван.

— Я не могу быть спокойным, когда наши сотрудники подвергаются насилию!

— Ты уже выразил цеховую солидарность. — Главный обратился ко мне: — Как вы себя чувствуете, в состоянии интенсивно поработать?

Я кивнул.

Главный достал из сейфа мою статью. Я заметил, что ее первая страница испещрена красным карандашом. Легко было представить, что делалось на остальных страницах.

— На основе этого, а здесь материала в избытке, напишите очерк о Карло Торадзе на «подвал». Четыре «подвала» ужмите в один. Постановка вопроса — за что арестовали Карло Торадзе? Справитесь?

— Постараюсь, — ответил я без энтузиазма.

Мы с Леваном вернулись в отдел.

— Ну что? — спросил Гарри.

— Очерк о Карло Торадзе на «подвал», — ответил Леван и вытащил из сейфа магнитофон, кассеты, папку. — Все это вам, Серго. — Он впервые назвал меня по имени. — Садитесь и работайте.

Мать настаивала, чтобы я переехал к ней, но я не согласился, и мы расстались холодно.

Сидя в своем склепе над пьесой, я мысленно возвращался к разговору с матерью. Я жалел мать, но понимал, что ее неприятие Нины приведет к новому разрыву.

Я вышел на балкон, чтобы набрать воды.

Во дворе пылал костер, на котором жарился ягненок. Аполлон и Натела тащили из комнаты стол. Аполлона освободили, и он готовился отметить это событие.

Через час во дворе поднялся такой гвалт, что пришлось закрыть дверь. Обливаясь потом, я работал до изнеможения.

— Ты не одобряешь, что я согласился переделать статью в очерк?

Нина стояла у станка и, пока я говорил, не прерывала занятий.

— Но я же ничего не собираюсь предпринимать! Я отказался поехать на фабрику к Ахвледиани. Я отказал во встрече даже Дато!

— Надо было отказаться и от очерка. Очерк ведь все о тех же бандитах, которые хотели убить тебя!

— Очерк посвящен Карло Торадзе!

— Господи, Сережа! По-русски это называется что в лоб, что по лбу.

— Не мог я отказаться от редакционного задания, особенно если оно исходит от главного. Не забывай, я всего-навсего внештатник, оформленный на временную работу.

— И не надо тебе работать в газете.

Зазвонил телефон. Нина взяла трубку.

— Алло! Слушаю! Алло! Молчат. — Она повесила трубку. — Вот так без конца с тех пор, как ты вышел из больницы. Сережа, я получила предложение из Сочи. Можно уехать.

— Отдыхать? Мы же собирались в Цхалтубо.

— Навсегда.

Я опешил. Она заметила это и сказала:

— Есть и другой вариант. Передвижной цирк.

— Ты хочешь уехать?

Нина кивнула.

— Куда же?

— Куда угодно, лишь бы поскорее и подальше. Я не желаю больше жить в страхе. Я устала засыпать с мыслью, что завтра тебя может не быть. Я, как сумасшедшая, вздрагиваю от каждого звонка. Я боюсь открывать дверь, боюсь подходить к телефону. Я все время в ожидании дурных вестей и беды. Не могу я больше так жить. Не могу!

Я подошел к Нине и обнял ее.

— Ничего со мной не случится. Не надо бояться.

Она прижалась ко мне.

— Уедем, Сережа. Уедем отсюда.

Мне вдруг тоже захотелось уехать, разъезжать, кочевать из города в город. Почему, подумал я, не уехать? Почему не посмотреть мир? Что я видел в жизни? Я поддался минутной слабости.

— Может, действительно уехать? — сказал я и тут же пожалел об этом. Как я могу бросить все, что связывает меня с Тбилиси? Бросить землю, в которую глубокими корнями ушло мое прошлое?..

— Поедем в Сочи, — сказала Нина. — Тепло, море…

— И толпы курортников. Проходной двор.

— Есть еще одна возможность — Москва. У мамы двухкомнатная квартира.

— Ты говорила, что у нее тяжелый характер.

— Тогда будем гастролировать.

— Будем? Что я буду делать, чем заниматься?

— Работа в цирке всегда найдется. Было бы желание.

— Я не для того учился пятнадцать лет, чтобы щелкать шамбарьером.

— Сережа, какое это имеет значение, если ты действительно намерен всерьез заниматься драматургией? У тебя целые дни будут свободными. Будешь писать сколько хочешь. Тебя никто и ничто не отвлечет от пьес. Пожалуйста, можешь вообще не работать. Моей зарплаты нам вполне хватит.

— И все во имя того, чтобы я писал пьесы? А стоят они таких жертв?

— Я не могу этого знать. Я знаю одно — хочу, чтобы тебе было хорошо, хочу, чтобы ты был со мной, живой и невредимый. — В ее глазах появились слезы.

Я взял руки Нины в свои.

— Я тебя очень люблю.

Она отрицательно покачала головой.

— Я очень тебя люблю, — повторил я.

— Не так, как я тебя.

— Я очень тебя люблю.

— Нет, Сережа.

Внезапно я подумал, что Нина не может уехать на гастроли с Бармалеем.

— А с каким номером ты собираешься выступать?

— С собаками.

— Понятно.

— Ничего ты не понимаешь. Ничего! Иначе после того, что произошло, ты сам бы увез меня отсюда. Ради бога, не надо ничего говорить. Не надо обманывать себя. Я же вижу, никакая сила не оторвет тебя от этого проклятого города. Ты словно врос в него. Я ненавижу, ненавижу этот город вместе с его людьми…

Она плакала, отвернувшись от меня.

— Как же так? Ты ведь любила и город, и людей…

— Ненавижу! — Нина повернула ко мне заплаканное лицо. — Ненавижу. Понимаешь? Иди. Я хочу остаться одна.

Тариэл прилетел с гастролей из Киева внезапно, и Манана сказала по телефону, чтобы я немедленно приехал в театр.

— Леван Георгиевич, не возражаете, если отлучусь на час?

— Не возражаю, но лучше на полчаса.

Мераб не вернулся после сессии из Москвы. Он прислал телеграмму с просьбой предоставить ему очередной отпуск и перевести деньги. Амиран вышел на работу в подавленном настроении, Бедняге мерещилось приближение смерти. Он потерял голову и все время считал пульс. Ему было не до работы, и мы выполняли ее втроем — Леван, Гарри и я.

Косясь на мою перевязанную руку, Тариэл говорил складно и красиво, но неконкретно. Наконец он сказал: