Манана ворвалась в фойе. Белый плащ развевался. В руке, естественно, тяжелая сумка.

Мы вошли в прокуренный кабинет. Манана бросила сумку в угол дивана и распахнула окно. Потом сама бросилась на диван и облегченно вздохнула.

— Фу! Сигареты есть? Опять не успела купить. — Она взяла из пачки сигарету. — Я ваша должница. Граблю вас все время.

— Бросьте, Манана. Это я ваш должник. Из-за меня приходите в театр даже в свой выходной.

— У меня не бывает выходных, когда я работаю с автором. Слушайте, я давно хотела вас спросить, да все никак не решалась. На что вы живете? Мы достаточно подружились за эти месяцы, и я, надеюсь, имею право на подобный вопрос.

— Конечно, Манана. У меня были кое-какие сбережения, а сейчас внештатно работаю в газете.

— Черт знает что! Так можно и с голоду помереть! Вам надо устроиться в штат.

— Нет, это будет мешать мне.

— Ну-ну! Давайте работать.

— Как работать? Я все сделал. Пьеса готова.

— У меня возникла отличная идея. — И Манана предложила переделать начало пьесы. Мы долго спорили, и она сказала: — Вы становитесь истинным драматургом. Все написанное вами уже считаете неоспоримым и гениальным. Попробуйте сделать то, что я предлагаю. Это отнимет у вас не так уж много времени. Уверяю, драматургический ряд в пьесе выстроится лучше.

— Ладно, — сказал я, проклиная тот день и час, когда сел писать пьесу. В июле театр уезжал на гастроли, а над пьесой еще надо было работать. Работа меня не пугала. Я мог работать, оставляя на сон не более пяти часов в сутки. В двадцать семь лет, если у человека есть цель и он хочет завоевать мир, сон становится помехой.

— Но до гастролей Тариэл прочтет пьесу? Или опять неопределенность на неопределенное время?

— Перестаньте ныть! Я заставлю Тариэла прочитать пьесу. Ваш вопрос будет решен до гастролей, — сказала Манана.

Выйдя из театра, я позвонил Гураму. Дежурная сестра сказала:

— Доктор занят, товарищ.

Это означало, что Гурам на операции.

Гурам Антадзе считал, что в левой и правой половине коры головного мозга живут два совершенно разных «человека». В левом полушарии — главный из них, склонный к анализу и умеющий говорить, в правом — артистичный, мыслящий символами, образами, но безмолвный. Как утверждал Гурам, это не означает, что наше ощущение единства личности иллюзорно. Два полушария мозга сливаются в единую психическую структуру нашего «я». Когда Эйнштейна спросили, каков путь его открытий, он ответил: «Вначале приходит мысль, позднее я выражаю ее в словах».

У человека левое полушарие доминирует над правым, объяснял Гурам. Его доминирующая роль определяется регуляцией речи. У большинства людей речевые центры находятся в левом полушарии. Оно проявляет свое превосходство и в том, подчеркивал Гурам, что руководит всеми психическими действиями человека, управляет правой рукой, которая способна выполнять самую искусную и тонкую работу.

Разумеется, я с трудом разбирался в этих проблемах. Я не мог понять, например, зачем человеку нужно правое полушарие, если левое справляется со всеми важными задачами. Объяснения Гурама мне были недоступны, и однажды он повез меня к композитору, перенесшему инсульт.

В просторной комнате в кресле сидел небритый мужчина и барабанил пальцами левой руки по подлокотнику. На рояле стояли магнитофон и проигрыватель.

Мы поздоровались, и мужчина издал звуки, означавшие приветствие.

— Не надо напрягаться, Николай Давидович, — сказал Гурам и представил меня: — Наш студент. Надеюсь, он не будет вас смущать.

Николай Давидович отрицательно покачал головой.

Потом Гурам бегло осмотрел больного и сказал:

— Сегодня мы лучше чувствуем себя?

Николай Давидович кивнул.

— Тогда приступим. Студент Бакурадзе, вы слышали песню «Кавказские хребты»?

— Конечно, — ответил я, хотя никогда не слышал этой песни.

— «Кавказские хребты» написаны Николаем Давидовичем до болезни. Надеюсь, у вас хватило знаний, чтобы поставить диагноз?

— Инсульт, — сказал я.

— Левосторонний инсульт, — сказал Гурам. — Послушаем песню.

Гурам включил проигрыватель и поставил пластинку. Песня оказалась мелодичной.

— Николай Давидович, прошу, — сказал Гурам и помог композитору усесться за рояль.

Николай Давидович поднял левую руку, правая бездействовала, и, возможно, поэтому то, что он проиграл, потрясло меня. Несмотря на инсульт, он сочинял музыку. Она была красочнее «Кавказских хребтов».

— Это загадка, — сказал Гурам, когда мы сели в машину. — Пока ясно одно — многие творческие способности связаны с правым полушарием. Скорее всего, что и музыкальные способности человека заложены в нервных центрах правого полушария. Теперь тебе все понятно?

— Если бы я сказал «да», это было бы слишком преувеличено. Насколько я понимаю, тебе самому еще не все ясно.

Он рассмеялся.

— Это ты правильно заметил. Мозг — самая таинственная и наименее изученная область человеческого познания. Знаешь почему?

Не хотелось ударить лицом в грязь.

— Мешала религия. Мозг считался местом, где обитала душа.

Гурам расхохотался и резко затормозил у светофора.

— Гениально! Мне это в голову не приходило. С меня ужин в «Дарьяле». А пока заедем ко мне.

С тех пор как умерла его жена, он жил один.

Я мало знал Лию, жену Гурама. Он познакомился с ней в тот год, когда я уехал из Тбилиси. Весной Гурам вызвал меня по междугородному телефону и сказал, что его отец, Георгий Михайлович, при смерти. Я тут же взял билет на самолет.

— Хорошо, что приехал, — сказал мне Георгий Михайлович. — Я часто вспоминал тебя. Ты знаешь, Гурам хочет жениться на больной. У нее лейкемия. Она не проживет и трех лет. Поговори с ним.

Вечером я поссорился с Гурамом.

— Для тебя нет ничего святого. Умирает отец, а ты твердишь одно: «Я все равно женюсь на Лии».

— А что прикажешь говорить? Что я не женюсь? Не бывать этому! Я не стану обманывать отца перед смертью.

Георгий Михайлович последними усилиями пытался вырвать у Гурама обещание не жениться на Лии, но не добился своего. Он скончался на пятый день после моего приезда.

Лия прожила два с половиной года. Ее не спасли ни швейцарские лекарства, ни безумная любовь Гурама. Лию похоронили рядом с Георгием Михайловичем, и земля примирила их.

В остальном у Гурама все шло точно по расписанию. Еще на четвертом курсе института он провел эксперимент на обезьяне, подтверждающий гипотезу профессора Кахиани об искусственном управлении деятельностью мозга. Через два года он работал в клинике Кахиани, а через три защитил кандидатскую. Наперед было известно, что его ждало. Докторская степень. Профессорская должность. И так далее.

В клинике меня знали, и я беспрепятственно прошел в кабинет Гурама.

Я читал «Советский спорт», когда распахнулась дверь и вошел Гурам со свитой белых халатов.

— Торжествовать еще рано! — бросил он кому-то и расцеловал меня. — Где ты пропадаешь, негодник?

— Работаю, — ответил я.

— Можно воздержаться от торжества, но нет сомнений, что операция прошла успешно, — сказал один из белых халатов.

— Об этом будем судить по результатам. Если мальчик заговорит! — сказал Гурам и снова обратился ко мне: — Так где ты пропадаешь?

— Работаю, — повторил я.

Белые халаты не торопились уходить. Им хотелось говорить об операции. Я нетерпеливо ждал. Наконец мы остались вдвоем.

— Ты что-то хочешь мне сказать? — спросил Гурам.

Собственно, я приехал к нему, чтобы рассказать о случившемся на фабрике, но не знал, с чего начать.

Зазвонил телефон.

— Поговорить не дадут, — сказал Гурам, беря трубку. — Да. Пять минут назад. Поздравлять рано. Время покажет. Привет!

Он снял халат. Без халата Гурам походил на недоедающего студента.

— Что ты такое сделал? — спросил я.