—  Aruspices, [32]— пробормотал я. — Вот как их называли.

Штадтсхен уставился на меня с широко открытыми глазами.

— Значит, это правда? — прошептал он.

Известие о том, что Катовице верит предсказаниям и прорицателям, в высшей степени меня озадачило и удручило. Если командующий войсками, размещенными в Крепости, и главный защитник города до такой степени полагается на гадания, значит, все потеряно. Я вспомнил энергичную фигуру генерала, решимость, звучавшую в его голосе, его прямоту, которая вселила в меня такую уверенность в момент моего прибытия в Крепость. Было ли его приподнятое настроение результатом уверенности в том, что наши силы надежны, а стратегия верна и не подведет ни при каких обстоятельствах? Или все это пустое бахвальство, спровоцированное безумными видениями выжившей из ума старухи?

— Послушайте-ка! — гаркнула она, отходя от клеток и склоняясь над маленьким круглым столом в самом темном углу комнаты.

На деревянной его поверхности лежала большая птица — мертвая черная ворона. Ее клюв, напоминавший загнутую саблю, свисал со стола, оперение было испачкано кровью, а стол завален внутренностями. Останки бедной птицы находились в середине круга из букв, нанесенных мелом на деревянную поверхность, по-видимому, совершенно произвольно. Внутренности были выдраны из груди жертвы и размещены вокруг тела. Клюв указывал в одну сторону, застывшие крылья были распростерты по сторонам так, словно птицу распяли.

— Взгляните-ка на клюв, — прошептала старушенция, положив руки на стол, и приблизилась почти вплотную к птичьему трупу, вдыхая исходившую от него вонь. — Он указывает вот на эту букву. А крылья — на две гласные. А лапы, лапы! Протянулись вон туда, судари вы мои! И куда, как вы думаете? На Йену! А она далеко от Кенигсберга. Вот туда-то и должен отправиться генерал Катовице. А не здесь прохлаждаться!

Она с близоруким прищуром хитровато взглянула на Штадтсхена, на устах ее появилась улыбка человека, много знающего, но не все желающего говорить вслух.

Я понимал, что мне следует, не теряя ни минуты, отправляться на поиски герра Любатца и убийцы Коха, однако претензии старухи на способность предсказывать будущее по внутренностям птиц неожиданно возбудили мое любопытство. Если чему-то и научил меня Иммануил Кант, устроив встречу с Вигилантиусом, так прежде всего стремлению искать истину, даже если она всего лишь едва различимая точка света в конце длинного темного туннеля.

— Я ему скажу, мамаша, — произнес Штадтсхен поспешным нервным голосом. — Обещаю. Сразу как увижу, так и скажу. Но у поверенного Стиффенииса есть к тебе вопрос. Ответь ему, и мы пойдем.

— Вы знаете человека по имени Роланд Любатц? — спросил я.

— Да, сударь, знаю, — быстро ответила она. — Что бы я делала без него? Я знаю его не хуже своих пташек. Не дальше чем вчера его видела.

— И где же?

— В «Голубом единороге», сударь. Он там останавливается, когда приезжает в Кенигсберг.

— Это постоялый двор у моста Феркель, — пояснил Штадтсхен. — Пешком туда можно дойти минут за пять, сударь.

Я сунул ей в руку талер и направился к двери, но старуха попыталась остановить меня со словами «Я могу и подешевле…» Вдруг, словно почувствовав что-то, она швырнула монету на пол, стала тереть руку о подол, как будто обжегшись, и завопила:

— Да будь ты проклят! Тобой владеет страшная сила!

— Ну-ну, мамаша, — грозно предупредил ее Штадтсхен; он понял, что настало время уходить, и к нему сразу вернулось мужество. — Попридержи-ка язык!

— Дьявол своих метит, — прошипела она, прижав к груди кулаки, словно собираясь оттолкнуть ими враждебного духа. — Я сразу узнаю истерзанную душу. Разве я не права?

— Истерзанную душу? — помимо воли эхом повторил я за ней.

Сердце мое готово было вырваться из груди, удушающий комок подступил к горлу, когда яркие невидящие глаза старухи уставились на меня.

— Твой отец умер. Умер и похоронен, да вот не нашел покоя, — медленно, нараспев произнесла она. — При свете луны он встает из гроба, но скоро успокоится.

Я поспешно повернулся к Штадтсхену:

— Мы узнали от этой мудрой сивиллы все, что нужно. Пойдемте.

Во дворе холодный и сырой воздух по сравнению с удушающей гнилью внутри зловонной лачуги показался свежим, чистым и бодрящим. Мы поспешили по темным лабиринтам Крепости по направлению к главным воротам.

— Могу я задать вам вопрос, сударь? — спросил Штадтсхен после нескольких минут молчания. — Генерал Катовице пользуется услугами старой карги. Она ему гадает. И он ей верит. Однажды я попросил ее погадать и мне. Она убила и выпотрошила одну из своих птиц и наговорила мне массу такого, что я не хотел бы повторять и чему не хотел бы верить, сударь.

— Например? — спросил я, бросив на него взгляд. На лице его застыло мрачное и озабоченное выражение.

— Она разбросала по столу всякие внутренности, как у той птицы, которую мы только что видели…

Он внезапно остановился, и я был вынужден последовать его примеру.

— И что она увидела? — спросил я его.

— Она только что говорила о вашем отце, сударь. Это правда? Он действительно умер?

В глазах солдата сверкнул страх. Его охватил тот невинный ужас, который я часто замечал в глазах своих детей, когда Лотта рассказывала им жуткие истории на ночь про гоблинов и фей, про волков и принцесс, заблудившихся в дремучем лесу. Лотта обладала необычайным даром сказочницы и могла, если бы захотела, напугать детей до смерти. Не раз мне приходилось строго отчитывать ее за излишества воображения, за несдержанность и чрезмерную болтливость.

— О чем вы ее спросили, Штадтсхен?

— Ну, сударь! — ответил он со смущенной улыбкой. — О том, что хотят знать все солдаты. Я спросил ее, что будет со мной, если Наполеон вторгнется в Пруссию…

— Мой отец не умер, — прервал я его, отчетливо и медленно произнося каждое слово. — И я искренне надеюсь, еще долго будет жив. Маргрета Люнгренек ошиблась относительно моего отца. Абсолютно. Она вообще не знала, о чем говорит. Будь проклято ее невежество! Удивляюсь, что герр генерал Катовице принимает всерьез подобную чепуху.

Лицо офицера осветилось, подобно солнцу, вышедшему из-за черной тучи, хотя точно такая же зловещая туча продолжала висеть надо мной.

Вскоре после этого мы вышли из Крепости, повернули налево и оказались в городе. Штадтсхен был совершенно прав в своих расчетах. Несколько минут спустя мы вынырнули из лабиринта переулков рядом со старым каменным мостом, одним из множества мостов через реку Прегель, сложно петляющую по городу. Мы остановились у причала, у которого выстроились в ряд тяжелые баржи, несколько минут, переводя дыхание, наблюдали за тем, как моряки курят трубки и спокойно болтают, затем повернули в сторону вывески постоялого двора, со стуком болтавшейся на ветру. На вывеске мифическое создание голубого цвета галопом скакало по полю из серебристых облаков, и из-под его копыт вылетали золотые искры.

— «Голубой единорог», сударь, — провозгласил Штадтсхен.

Стоило офицеру Штадтсхену дернуть за веревку, соединенную с дверным колокольчиком, как раздался такой звон, как будто одновременно зазвонили все церковные колокола Кенигсберга. Не успел этот гром затихнуть, как прямо над вывеской с единорогом со скрипом отворилось окно, и на улицу выглянула бледная круглая физиономия.

— Вам известно, который час?

— Полиция! — прогремел в ответ Штадтсхен. — Открывайте, и побыстрее!

Через несколько мгновений тот же перепуганный толстяк открыл нам дверь и впустил нас в помещение, напоминавшее таверну. Казалось, больше всего он был смущен тем, что его застали в ночной рубашке и колпаке. В комнате с низким потолком было темно, и лишь в очаге слабо мерцали догорающие угольки.

— Я спал глубоким сном, сударь, — захныкал хозяин гостиницы, заламывая руки. Из всех когда-либо виденных мною невинных людей этот производил самое подозрительное впечатление.