Приближаясь к трупу, я почувствовал, как мной овладевает нарастающий ужас, сжимавший горло и почти сковавший все мое тело, так что я с трудом мог двигаться.

Молодой жандарм поприветствовал меня и отошел в сторону.

— Герр поверенный? Я рад, что вы пришли, сударь, — произнес он с явным облегчением.

Фонарь у него в правой руке отбрасывал мерцающий ореол света на голубоватый лед на мостовой.

— Поднимите фонарь, — приказал я. — Мне нужно осмотреть тело.

Жандарм с громким металлическим щелчком захлопнул заслонку, направив узкий луч желтого света на высокую кирпичную стену, тянувшуюся вдоль всей улицы. Мертвец стоял на коленях на земле, голова опущена на грудь, правое плечо прислонено к стене. Я мгновенно остановился. В моем мозгу со страшной силой пульсировал неотвязный вопрос.

— Поднесите ближе! — громко крикнул я.

Я слышал, как стучат зубы солдата. Почти подросток, он был страшно напуган. Сколько же времени простоял он здесь в одиночестве, ожидая, пока я приду, не осмеливаясь взглянуть на темную фигуру, прислонившуюся к стене, и думая только о том, что в любую минуту убийца может появиться снова и нанести очередной удар, теперь уже по нему?

Когда я приблизился к трупу, в памяти моей всплыла история, рассказанная одним путешественником. В ней говорилось об азиатской мистической секте, члены которой верят, что души мертвых до момента похорон пребывают поблизости от тела. И я, подобно духу, витал посреди улицы над этой коленопреклоненной фигурой, облаченной в сверкающее одеяние, словно…

Опустившись на колени на обледенелые камни мостовой, я глянул прямо в безжизненное лицо Амадея Коха. Его рот и глаза были широко раскрыты. В них отразился весь ужас мгновенного понимания происшедшего. Я знал, что у основания черепа найду крошечным прокол. Мои мысли начали вращаться в водовороте мук совести и жалости к погибшему. Кровь потоком прилила к ушам и молотом забилась в висках.

Плащ Канта. Мой плащ. Плащ, который я одолжил Коху…

Кто же был намеченной жертвой убийцы? Профессор Иммануил Кант? Я? Или Кох попался ему случайно? Мне пришлось прислониться к стене, я боялся потерять сознание. Я был парализован ужасом, мышцы в конечностях лишились силы и как будто одеревенели. Неужели убийца ошибся жертвой?

И как только холод стал проникать в мое тело, слова Канта всплыли у меня в памяти: «Где плащ, который я дал вам?» Неужели он предвидел то, что должно было произойти? Неужто оставил высокий путь Логики ради сумрачных троп прорицаний? Но может быть, Наука привела Канта к выводам, которые я никогда бы не смог вообразить? И не это ли стало причиной его неожиданной болезни?

Некоторое время я пребывал в полной растерянности, стоя на коленях рядом с безжизненным телом своего помощника. Взгляд Коха был направлен вверх и влево, как будто в тот момент, когда был нанесен смертельный удар, его осенило внезапное прозрение. Жидкая поверхность глаз уже начала покрываться ледяной пленкой. Отблески света от фонаря создавали в них жуткую иллюзию жизни.

— С вами все в порядке, сударь? — спросил голос у меня за спиной.

Молодой солдат наклонился надо мной с фонарем. Свет и тени начали безжалостную игру на лице Коха. Сержант, казалось, воскрес и снова дышал.

— Герр поверенный, — прошептал парень, — этот человек что-то сжимает в кулаке.

Стараясь не делать резких и грубых движений, я просунул палец в сжатый кулак Коха и развел застывшие пальцы. Бронзовое колечко со звоном упало на землю и покатилось. Приманка. Кох подставил шею убийце на Штуртенштрассе, подбирая очередную безделушку. Бормоча молитву, я попросил у покойного прошения за необходимость обыскать его карманы. Я извлек оттуда несколько предметов, которые предусмотрительный мужчина, как правило, носит с собой. Носовой платок из тонкой ткани, ключ от дома, пару ассигнаций и обрывок бумаги, сложенный много раз, так что он стал подобен крошечной табакерке. С крайней осторожностью из страха нечаянно разорвать его я развернул листок и поднес его поближе к фонарю.

В том, что я писал до сих пор, я старался возможно беспристрастнее представить факты, рисуя все детали и подробности этого дела в одинаковом свете. Подобный метод представлялся мне наиболее объективным при описании медленного продвижения в моих расследованиях. В таком повествовании перед читателем раскрывается верная очередность событий, в ходе которых постепенно прояснялось кенигсбергское дело. Но теперь хоть однажды я вынужден дать слово своему сердцу, потому что голова к тому, о чем я должен сейчас сказать, не имела никакого отношения.

Когда я прочел то, что было написано на листке бумаги, что-то умерло у меня в душе. Целую вечность, заполненную ледяной стужей, я с бьющимся сердцем и холодом в груди рассматривал записку, заметив звездочку, которая могла быть поставлена только рукой сержанта. Все остальное было написано совсем другим человеком.

В записке перечислялись все лавки и частные лица, приобретавшие ткани и иглы для шитья и отделки. Список, по всей видимости, был предоставлен Коху тем самым человеком, у которого покойная жена сержанта покупала подобные вещи. Я привожу их здесь слово в слово, как я прочел их тогда на Штуртенштрассе:

Список на этом не заканчивался, но я задержался на большой звездочке, вырисованной где-то посередине страницы, подобно королевской печати. Здесь значилось:

Рядом стояло имя покупателя. Единственное мужское имя во всем списке.

Я перечитывал эту запись снова и снова, произнося ее по буквам, словно ребенок, начинающий изучать алфавит в свой первый тяжелый день в пансионе. Подобно озадаченному ребенку, я с трудом понимал, что звук «К» означается буквой «К», звук «А» — буквой «А», а следующая за ней буква «Н» передает звук «Н» и что последний значок «Т» — самая омерзительная буква во всем алфавите, и произносится он как «Т». Наперекор собственной воле я сложил все четыре буквы воедино и узнал имя человека, покупавшего смертоносные костяные иглы у герра Роланда Любатца.

Пронизывающий восточный ветер свистел, дуя снизу, со стороны порта и рыбного рынка, и волнами нес с собой рваные клочья тумана. Где-то высоко у меня над головой дребезжали оконные стекла и стучали ставни, а поблизости застонали на несмазанных петлях тяжелые железные ворота, со звоном захлопнулись, затем раскрылись снова, повинуясь незримой длани балтийского ветра.

Я был один на Штуртенштрассе с безжизненным телом Амадея Коха и потому нервно вздрагивал от каждого звука. Волосы мои подернулись инеем, тело, казалось, вот-вот превратится в камень, но мной владела лишь одна мысль: больше я его не оставлю. Сегодня я позволил Коху уйти, и в результате он расстался с жизнью. Глядя с благоговейным ужасом и нервной дрожью на бездыханный труп, на коленях стоящий у стены на обледенелой мостовой, я задавался только одним вопросом: понял ли сержант Кох, что происходит, когда игла проникала в его тело? Узнал ли он лицо своего убийцы?

— Герр Стиффениис?

Я резко повернулся. Завывания ветра заглушили шаги подошедшего человека.

Надо мной возвышался мужчина в военной форме. Другой солдат, еще выше первого, с повязанным вокруг лица черным шарфом, скользя, спускался с холма и, словно санки, тащил за собой по льду и снегу длинный деревянный ящик. Я мгновенно узнал этих людей. Я выпрямился во весь рост, но по сравнению с капралом Мулленом и его товарищем-венгром Вальтером я все равно выглядел почти карликом.

— Что вам нужно? — спросил я.