Появление Лотты прервало это краткое мгновение близости.

— Я буду писать тебе каждый день, любовь моя, и рассказывать о своих занятиях. По прибытии в Кенигсберг я сразу же пошлю тебе известие, — заверил я ее, попытавшись преувеличенным оптимизмом смягчить мрачный настрой расставания. — Поцелуй за меня Манни и Зюси.

Когда я взял у Лотты дорожный саквояж, Елена вновь бросилась мне на шею со столь сильным и страстным излиянием чувств, какого мне прежде не доводилось видеть. Я подумал, что виной тому наши малютки: Иммануил, которому не исполнилось еще и года, и двухлетняя Сюзанна.

— Прости, я так за тебя беспокоюсь, Ханно, — проворковала Елена, прижавшись ко мне; ее голос едва доносился из складок моего шерстяного камзола. — Чего они хотят от тебя?

Не имея возможности ответить на ее вопрос и не желая предаваться излишним догадкам, я высвободился из ее объятий, оправил одежду, перебросил сумку через плечо и, наклонив голову и прикрыв лицо от ветра и снега, быстрым шагом проследовал по тропинке к ожидавшему меня экипажу и сержанту Коху. Я вскочил в карету, мучимый тяжелыми мыслями и дурными предчувствиями.

Экипаж медленно тронулся, колеса заскрипели по плотному снежному ковру. Я оглянулся и долго провожал взглядом дорогую мне стройную фигурку в светлом платье, пока ее полностью не поглотила белая пелена метели.

И мои мысли вновь вернулись к вопросу, который так сильно обеспокоил Елену. Почему король избрал именно меня?

Экипаж тащился уже больше часа, подскакивая на ухабах, и никто из нас обоих не проронил ни слова. Сержант Кох сидел в своем углу, я в своем, предаваясь меланхолии, навеянной той местностью, по которой мы совершали путешествие. Я смотрел в окно на пролетавшие мимо сельские пейзажи. Скудные деревушки и хутора время от времени разнообразили картину, помогая отличить редкие всхолмия от бесконечной равнины. Крестьяне в полях по колено в снегу из последних сил старались спасти застрявших коров и овец. Мир представлял собой громадное серое пятно, лишь на горизонте едва вырисовывалась размытая линия холмов, и порой было трудно понять, где заканчивается земля и начинается небо.

Мы проехали небольшую деревушку с названием Эндернффордс, когда наш экипаж вынужден был остановиться на съезде к разводному мосту через узенькую речушку. Жуткие крики боли нарушали покой здешней местности. Страшные, леденящие кровь стоны, поначалу показавшиеся мне человеческими. Я вскочил со своего сиденья, надавил на оконный переплет, опустил стекло и высунулся из кареты, чтобы узнать, что происходит.

— Крестьянская повозка опрокинулась на льду, — сообщил я Коху не оборачиваясь.

Лошадь поскользнулась и теперь лежала на спине посреди дороги. Она сломала переднюю ногу, и та беспомощно болталась в воздухе. Мужик стоял над несчастным животным, изрыгая пьяные проклятия и злобно стегая упавшую кобылу кнутом. Первым моим порывом было выбежать из кареты, уж не знаю точно: то ли чтобы оказать помощь обреченной лошади, то ли чтобы остановить бессмысленную жестокость возчика. Но то, что произошло после, заняло так мало времени и было выполнено так продуманно, что у меня сложилось впечатление, будто подобные происшествия — вполне обыденное дело на этом одиноком перекрестке, и я остался сидеть в карете.

Присутствующие при сем прискорбном событии — их было четверо и сидели они на деревянной перекладине моста, — казалось, прекрасно знали, как следует поступать. Внезапно трое из сидевших рванулись вперед. Один размахивал длинным загнутым ножом, двое других держали в руках топоры. Лезвие ножа сверкнуло и вонзилось в напряженную шею лошади. Жуткий стон пребывавшего в отчаянии животного затих, заглушенный шипением крови, густой струей забившей из раны и смешавшейся с пеной у рта, отчего снег под ногами у убийцы превратился в бурую грязную кашу. Возница застыл на мгновение с занесенным над головой кнутом, а затем, не проронив ни слова, отшвырнул кнут в сторону, повернулся и бросился бежать по мосту, скользя и спотыкаясь, на противоположный берег речушки. В полном молчании вся троица навалились с топорами на труп животного. Работа заняла не больше минуты. Пар клубился над их головами, пока они с завидным неистовством разрубали павшую кобылу на дюжину кусков и поспешно загружали мясо на телегу. К ним на помощь поспешил и четвертый. Он помог догрузить повозку и столкнуть ее с проезжей дороги, после чего подал нам сигнал о том, что путь свободен.

Я ощутил внезапную слабость в ногах и сел. Но тут же снова вскочил, чтобы закрыть окно. Когда мы проезжали мимо телеги с ее отвратительным грузом из мяса, внутренностей и костей несчастного животного, омерзительно тепловатый дух, исходивший от свежей крови, проник и внутрь нашей кареты. Сладковатый, едкий и тошнотворный, он терзал обоняние, доводя меня до дурноты.

— Страшные времена плодят страшных людей, — спокойно произнес сержант Кох. — Как нам следует поступить, сударь?

Я закрыл глаза и откинулся на спинку кожаного сиденья.

— Кто знает, возможно, они умирают от голода, — пробормотал я. — Голод доводит многих достойных людей до постыдных поступков.

— Будем надеяться, что они станут бить французов с тем же пылом, — сухо заметил Кох. — Если Бонапарт появится в Пруссии, то мы не только лошадей лишимся, но и всего остального. Тогда-то и увидим, что они за люди. Можно ли их считать за настоящих мужчин.

— Даст Бог, нам никогда не придется пройти через подобное испытание! — ответил я, наверное, резче, чем следовало бы.

Прошел еще час, и вновь почти в полном молчании.

— Доводилось ли кому-нибудь видеть такое небо! — внезапно воскликнул Кох, пробудив меня от летаргии. — Да, сударь, создается впечатление, что оно всей своей массой готово обрушиться нам на головы. Мерзкая погода — подходящее наказание за наши грехи, как говорится.

В серьезности сержанта было что-то почти комическое. Карета внезапно накренилась, и его треуголка сползла набок, обнажив черные как смоль пряди волос, выглядывавшие из-под жестких белых локонов парика, словно застенчивые, но любопытные девицы. Я кивнул и улыбнулся, решив провести остаток пути в более живом общении со своим спутником. Хотя и не знал, как это удобнее сделать. Со всех точек зрения Кох был для меня немногим больше, чем простой слуга.

Прежде чем мне представилась возможность заговорить первым, сержант протянул руку к своей сумке со словами: «Вы могли бы сейчас просмотреть бумаги, которые я захватил с собой, герр Стиффениис».

Доброе расположение духа, которое я едва успел ощутить, мгновенно рассеялось.

— Не хотите ли вы сказать, герр Кох, что утаили от меня что-то?

— Я поступаю в соответствии с инструкциями, сударь, — ответил он, вытаскивая из сумки стопку бумаг. — Мне было поручено передать вам эти документы, как только мы достигнем Кенигсбергского тракта.

Словно в подтверждение его слов, экипаж повернул налево на Эльбингском перекрестке.

«Ах вот в чем твоя уловка, — подумал я. — Завлек меня в рискованное предприятие и теперь, когда уже слишком поздно поворачивать назад, собираешься открыть мне неприятные подробности, которые, будь они сообщены мне ранее, заставили бы меня решительно от него отказаться».

— Власти должны гарантировать спокойствие, — продолжал Кох вполне оптимистичным тоном. — Все причастные к расследованию поклялись хранить молчание.

— Вы тоже? — спросил я резко. — Вам ведь, несомненно, пришлось подыскать сегодня утром подходящее объяснение столь раннего отъезда для своей супруги. — Я чувствовал, как во мне нарастает негодование при мысли о том, что этот невежа посмел скрыть от меня какие-то сведения. — У вас такое правило, Кох, — утаивать факты до того момента, когда возникает необходимость в их раскрытии или когда у вас просто пробуждается подобное желание?

В душе моей росло подозрение, что сержант не просто везет меня куда-то. Он внимательно наблюдает за мной, пытаясь сформировать суждение обо мне, готовит специальную справку, которую потом напишет и представит хозяевам. Вполне обычное явление в прусских государственных учреждениях. Шпионить за ближними — самый надежный способ подняться на ступеньку выше по шаткой бюрократической лестнице.