Конечно, я мог бы приказать, чтобы сюда принесли снег и лед, как сделал в свое время профессор Кант для сохранения трупа адвоката Тифферха с намерением предоставить его в распоряжение доктора Вигилантиуса. Но степень распада этого трупа была слишком велика, и никакие усилия по его сохранению уже не имели смысла.

— Прежде чем вы отправитесь к врачу, — обратился я к Штадтсхену, — вы можете оказать услугу не столько мне, сколько самому себе.

— Сударь?

— Вам ведь известно, что вы нарушили приказ, Штадтсхен?

Он затаил дыхание, ожидая продолжения.

— Я должен упомянуть о вашем самовольном решении перенести останки в докладе его величеству, — произнес я, внимательно наблюдая за его реакцией. — Но я могу еще изменить свое намерение. Как можно скорее отыщите фрау Лямпе и приведите ее сюда. Женщина живет в пригороде — Белефесте. Она приходила ко мне сегодня утром с заявлением об исчезновении мужа. Сомневаюсь, что она сможет сообщить нам что-то определенное, однако наш долг требует предоставить ей такую возможность, прежде чем останки будут преданы земле. Сделайте все, что от вас зависит…

«Сделайте все, что от вас зависит, чтобы она узнала его».

Вот что я хотел сказать, но, конечно, не сказал.

— Можете на меня положиться, — ответил Штадтсхен, с угодливой улыбкой отдавая честь.

Мой факел почти догорел. Перспектива остаться в подземелье без света заставила меня подумать о возвращении. И мы со Штадтсхеном уже очень скоро вышли к главным воротам Крепости. Я сразу отпустил его и с радостью наблюдал, как Штадтсхен со всех ног припустился в сторону Белефеста.

Но меня волновал не только вопрос о том, кому принадлежат кости, лежащие в подземном склепе. И не только вопрос о поисках Мартина Лямпе, если он все еще был жив. Да и король подождет с подготовкой донесения до моего возвращения.

— Отвезите меня на Магистерштрассе! — крикнул я вознице, вскакивая в экипаж. — И как можно быстрее.

Я был настолько занят весь предыдущий день и ночь, что практически забыл о Канте. Я не задумывался о том, когда и при каких обстоятельствах расстался с ним в последний раз, да и о том, насколько я сам утомлен, до тех пор, пока, раскинувшись на удобном сиденье кареты, не отдался убаюкивающему ритму движущегося экипажа и очень скоро уже пребывал в объятиях Морфея.

Пробудился я мгновенно, как только карета остановилась у дома на Магистерштрассе. И стоило мне выглянуть из окна, как у меня в голове зазвонил еще один тревожный колокольчик. Молодой врач-итальянец, с которым я познакомился накануне, со всех ног бежал по садовой дорожке по направлению к двери. В руках он сжимал большую коричневую грелку.

Я выскочил из экипажа и поспешил к крыльцу, стараясь успеть раньше, чем Иоганн Одум закроет дверь.

— Что случилось? — задыхаясь, выпалил я.

— Хозяин, сударь! — крикнул слуга, и на его покрасневших от усталости глазах появились слезы. — Он уже почти ничего не понимает. Доктор пошел за сердечным средством.

Я пронесся мимо него вверх по лестнице и вбежал в спальню Канта.

Как только я вошел в комнату, то сразу понял, что прибыл слишком поздно. Крошечное сморщенное создание, лежащее на постели, уже одной ногой находилось в ином мире. На когда-то утонченном лице Иммануила Канта застыло выражение какой-то нездешней сосредоточенности, щеки ввалились, а то, что всего два дня назад было яркими проницательными глазами, превратилось в два темных углубления, в которых были едва различимы закрытые веки. Узкие плечи выступали из-под одеяла подобно сложенным крыльям. Дыхание было громким и ровным, но он не производил впечатления отдыхающего человека. Это было начало того сна, от которого не просыпаются.

Герр Яхманн стоял со склоненной головой в дальнем конце, в то время как доктор Джоаккини умелым движением развел сжатые губы Канта и влил ему в рот какую-то темно-зеленую жидкость. Я сделал шаг по направлению к узкой кровати. Доктор бросил взгляд через плечо, кивнул мне и вновь полностью переключился на своего пациента.

Несколько минут прошли в полном молчании, затем с уст врача сорвался возглас:

— Герр профессор!

Кант открыл глаза и пристально уставился на меня.

Врач приложил ухо к груди философа и стал вслушиваться в слабое биение его сердца. Придвинувшись ближе к открытому рту Канта, он внезапно поднял на меня озадаченный взгляд.

— Профессор Кант желает побеседовать с вами, — прошептал он, затем поднес к глазам часы и начал считать пульс умирающего. — Поторопитесь, сударь. Силы очень быстро оставляют его.

Я подошел ближе и склонился над кроватью. Жутким спазмом меня сковал ужас. Мне пришлось приложить невероятное усилие, чтобы сдержать эмоции, когда глаза философа вновь закрылись, словно ставни. Мне показалось, что он ускользает за пределы возможностей физического общения.

— Это я, сударь, Ханно Стиффениис, — выдохнул я в ухо профессора.

Веки Канта лишь слегка вздрогнули, лицо его оставалось маской приближающейся смерти, на высоком лбу поблескивала пленка пота.

— Сколько времени он находится в таком состоянии? — прошептал я.

— Уже очень долго, — ответил врач.

Я вновь повернулся к постели. Дыхание Канта сделалось ровнее, хотя его бледное узкое лицо, казалось, еще дальше вошло в углубление между плечами.

— Профессор Кант, — позвал я немного громче, чем раньше.

Голубые глаза Канта внезапно широко раскрылись, и зрачки сдвинулись в мою сторону. Из-за близости смерти они сделались еще бледнее и прозрачнее, чем обычно. Губы вдруг широко раздвинулись, затем снова закрылись.

— Позовите его еще раз, — настаивал Джоаккини.

— Профессор Кант, поговорите со мной, — взмолился я, приблизив ухо к самым губам профессора, так что мгновенно ощутил сладковатый запах распада, знаменующий приближение смерти. Я не отшатнулся от него. Я вдохнул его, словно это был чистейший горный воздух. И мою жаждущую душу охватил бешеный мистический экстаз. Иммануил Кант пребывал в предсмертной агонии, и его последним желанием в земной жизни было желание побеседовать со мной.

Я коснулся ухом его губ. Я почувствовал, как они вздрогнули от моего прикосновения.

— Слишком поздно… — произнес Кант глухим, сдавленным голосом. Ему уже явно не хватало дыхания.

— Сударь? — прошептал я, сглотнув. Во рту у меня пересохло, и язык едва шевелился.

На устах Канта появился отдаленный намек на улыбку, словно легкое облачко на голубом летнем небе.

— Убийца еще не схвачен, — начал я и тут же пожалел о своих словах.

С невероятной силой в столь хрупком и ослабевшем теле Кант медленно покачал головой из стороны в сторону, не отрываясь глядя мне прямо в глаза.

— Но он будет остановлен! — добавил я.

Перед моим мысленным взором предстал призрак трупа из подземного склепа, словно вызванный моими словами. Мне хотелось успокоить профессора Канта, заверить его, что все в порядке, что убийца побежден и что карающая длань Господа нашла преступника, который уже получил по заслугам. Ничего этого я не произнес вслух. Я не смог. Наверное, я уже никогда не смогу сообщить ему о том, что произошло. Времени оставалось очень мало. Иммануил Кант, как мне казалось, уже ничего не слышал, находясь вне досягаемости надежд, боли и любого сознательного чувства.

— Вы были правы, — прохрипел он внезапно. Я затаил дыхание. Он продолжал: — Вы видели истину в Париже. Потом ваш брат…

Я лишился дара речи. Мне хотелось бежать из комнаты, от этого умирающего старца и от смысла его слов. Но я был не свободен, беспомощен, прикован к месту рядом с кроватью философа.

— Вы наблюдали за тем, как он умирал, — продолжал он, каждое слово давалось ему с немыслимым трудом, каждая пауза была подобна передышке при восхождении по крутому горному склону. — Вот почему я послал за вами, Ханно… Вы были внутри разума убий…

Он опустился на полушки, совсем без сил. Воздух вырвался у него из легких долгим свистящим диминуэндо, подобно последней ноте, замирающей в органной трубе.