— И куда мне идти за ним, сударь?

— Он не местный. Следовательно, где-то снимает жилье. В какой-нибудь недорогой гостинице или на постоялом дворе.

— Я пошлю за ним солдат.

— Поторопитесь. Он может уехать из города в любой момент. Герр Любатц занимается торговлей галантерейными товарами, снабжает ими лавки и большие магазины Кенигсберга.

Штадтсхен нахмурился:

— Какими товарами, вы сказали, сударь?

— Галантерейными, Штадтсхен. Нитки, иголки, бечевки и тому подобные мелочи. Торговцы должны знать, где он обитает.

— Я знаю, откуда начать, — к моему удивлению, ответил офицер.

— С жены? — спросил я.

Огонек блеснул в глазах Штадтсхена. Поначалу я принял его за усмешку, но вскоре понял, что ошибался.

— Вряд ли, сударь! В Крепости живет одна старуха. Она… оказывает солдатам полка разные услуги.

— Услуги? — переспросил я, не в силах сдержать сарказм.

— О, совсем не те, о которых вы подумали, сударь, — поспешил меня заверить Штадтсхен. — Она уже давно вышла из того возраста! Просто стирает, чинит и шьет для холостяков, которым нужна женская помощь. Она должна знать того человека, который вам нужен.

— В Крепости, говорите? Вряд ли в Крепости найдется много женщин.

— Кроме нее, ни одной, сударь, — подтвердил Штадтсхен.

Я бросил взгляд на гроб. Я не имел намерения так быстро расставаться с покойным Кохом, ибо должен был исполнить свой долг по отношению к мертвому. Но мой главный долг был все-таки перед живыми. Кто лучше, чем Кох, мог понять мотив, двигавший мной? Да он бы и не почувствовал себя покинутым в Крепости в окружении боеприпасов, карт и оружия. Он услышит звук трубы при смене караула ночью, мерный шаг часовых по брусчатке плаца, громкие выкрики команд, стук сапог солдат, спешащих выполнять приказания старших офицеров. Он прожил жизнь среди всего этого. По сути дела, я привез его бездыханное тело домой, потому что никакого другого дома у Коха не было.

Пять минут спустя мы со Штадтсхеном уже спешили по грязным и мрачным ячейкам и ходам внутри крепостных стен и бежали по мощеным булыжником дворам. Мы находились в самом сердце средневековых укреплений, где размещались все те службы, благодаря которым более или менее надежно могла функционировать Крепость. О предназначении каждого двора можно было судить по запаху, из него исходившему: здесь лошади, здесь кухни, здесь варится мясо; а вон там кожевенники и сапожники; а вот разожгли свои печи пекари; литейный цех, полный дыма, пара, угольной пыли, — здесь производится отливка пуль и ядер. Это был особый самодостаточный мир. И чем дальше в него мы заходили, тем он становился темнее и тем сильнее делались запахи — вонь открытых сортиров, разлагающихся экскрементов и, наконец, полного запустения. Здесь в почти абсолютной темноте серые крысы с оглушительным писком выскакивали у нас из-под ног.

— Хорошая работа, Штадтсхен, — похвалил его я, когда мы остановились у прогнившей двери, которая не красилась со времени коронации короля Фридриха Великого, а может быть, и раньше.

— Вот здесь она и живет, сударь, — негромко поведал он мне, изо всей силы колотя по хлипким дощечкам двери, так что я даже испугался, что она разлетится в щепы.

Почти сразу же на пороге появилась высохшая старушка. Вначале она глянула в щелку, критически рассмотрев белую двойную перевязь и шеврон на кителе Штадтсхена. По виду ей можно было бы дать лет девяносто, а то и все сто. Лицо ее почернело от въевшейся в него за десятилетия грязи, глубокие морщины, покрывавшие ее обвисшие щеки и лоб, делали старуху похожей на соборную горгулью. Лохмотья облепляли худое изможденное тело, словно вторая кожа. Вместо платья на ней была какая-то древняя мешковина, на голове что-то из такого же грубого материала, и все это давно затвердело от многолетней грязи. Вне всякого сомнения, она еще и страшно воняла, но вонь, исходившая от ее жилища, забивала все другие запахи, какими бы сильными и отвратительными они ни были.

— Я ожидала его превосходительство, — сказала она, глядя на Штадтсхена.

— У нас хватает дел, мамаша, — ответил он. Его интонация поразила меня. Штадтсхен — настоящий громила и великан ростом, надзиравший за самой сложной частью тюрьмы в Крепости — отделением «Д», где содержались убийцы, людоеды, воры и фальшивомонетчики. Он всех умел подчинить своим железным кулаком. Но стоило ему заговорить со старой каргой, как его голос сделался мягким и даже почтительным.

— Три раза я это делала. Трижды! И всегда все заканчивается одинаково, — пробормотала она хриплым, едва слышным голосом. Внезапно старуха подняла взгляд куда-то вверх и резко и довольно громко произнесла, ни к кому конкретно не обращаясь: — Я могу тебе снова повторить. Теперь будет не Кенигсберг. Он нанесет удар не здесь, солдат, ты можешь быть спокоен!

Я бросил взгляд на старуху, затем снова на офицера Штадтсхена. Никто из них не произнес ни слова, они молча смотрели друг на друга так, словно прекрасно понимали, о чем шла речь.

— О чем она, Штадтсхен? — спросил я.

Никто мне ничего не ответил, я еще громче повторил вопрос, и из самого дальнего, глубокого и темного угла ее жилища раздался жуткий шум. Оглушительное хлопанье крыльев, крики птиц, множества птиц, целой стаи, словно щебет сотен скворцов, с приближением холодов собравшихся в лесу огромными черными тучами и готовящихся к отлету в теплые края. Но что все эти птицы делают в Крепости?

Старуха ткнула кривым узловатым пальцем в лицо Штадтсхену.

— Скажи этому болвану, чтобы не пугал моих детишек! — проскрипела она. — Его превосходительство подобного не потерпит!

Внезапно она заковыляла внутрь комнаты, плывя по густой темноте, словно рыба по глубоким морским водам. Дверь у нее за спиной широко распахнулась.

— Заходите! — крикнула она нам через плечо. — Сам увидишь, солдат. Сможешь передать генералу от меня.

Штадтсхен энергично проследовал за ней, подобно охотничьей собаке, почуявшей подстреленную куропатку.

— Что происходит? — спросил я, схватив его за рукав. — Не будем терять времени. Нам необходимо сегодня же отыскать Роланда Любатца.

Штадтсхен вытянулся по стойке «смирно», словно выйдя из какого-то транса.

— Ее зовут Маргрета Люнгренек, сударь, — поведал он. — Она знает того человека, которого вы ищете. Клянусь…

— Скажи ему, кто я такая! — крикнула старуха из темных глубин комнаты. При всей своей древности глухотой она явно не страдала. — Второй раз я приглашать вас не стану!

— Пять минут, и ни минутой больше! — отрезал я, входя в комнату и поднимая фонарь. — Адрес Любатца, в противном случае мы тотчас уходим. Вы отвечаете, Штадтсхен.

В почти сплошной темноте мне все-таки удалось различить штабеля плетеных клеток, прислоненных к дальней стене. Десятки клеток, и каждая до отказа забита птицами разных цветов, размеров и форм. Я узнал воробьев, лазоревок, голубей, воронов, скворцов, дроздов, но там было множество каких-то других птиц, названий которых я не смог припомнить, и среди них выделялась большая сова-сипуха.

— Герр генерал их любит, — закудахтала старуха, взмахом руки указывая на клетки. — Он всегда отличит правду, когда она у него перед глазами.

— Для нее настали тяжелые времена, сударь, — прошептал Штадтсхен. — Зрение слабеет. Уже не может держать иголку в руках. Генерал Катовице услышал о ее талантах. Дал ей приют в Крепости…

— Генерал Катовице? — удивленно переспросил я.

Какое отношение он мог иметь к этой женщине и к ее крылатому зверинцу? Поначалу я воспринял упоминания госпожи Люнгренек о гарнизонном командире лишь как безумные бормотания выжившей из ума старухи.

— Она способна предсказывать будущее, — продолжал Штадтсхен. — Его превосходительство теперь ничего не предпринимает без того, чтобы прежде не посоветоваться с ней. Он буквально одержим мыслью о том, что Наполеон должен вот-вот вторгнуться в наш город. А как только начались убийства, он сразу убедил себя, что они дело рук французских диверсантов. Генерал — большой поклонник Юлия Цезаря, сударь. Он говорит, что римляне никогда не отправлялись на войну, не посоветовавшись вначале с такими людьми, как она.