— Я нуждалась в единственном оставшемся родителе, и ты им был.

Амелия была тронута — она устала жить в каменной крепости притворного равнодушия и обиды, которую воздвигла вокруг себя.

На губах маркиза появилась растерянная улыбка.

— Самым тяжким было то, что ты так напоминала мне ее… твою мать. И все эти месяцы после ее смерти я не мог выносить напоминания о ней. Господи! Я помню, ты смотрела на меня так, будто ждала, чтобы я все исправил, а я с трудом сохранял рассудок.

Впервые в жизни Амелия поняла глубину отцовской скорби по умершей жене. Всю свою жизнь она видела отца сильным, уверенным человеком. Но ведь он был еще и мужем, утратившим частицу себя, когда любимая женщина угасла. И его скорбь была отягчена тем, что он видел живое, дышащее напоминание о его невосполнимой утрате. Горло Амелии сдавило, и она почувствовала, что не может произнести ни слова.

— Но это не извиняет моего обращения с тобой. После своей болезни ты замкнулась в себе, и мне следовало понять, что причиной тому была не только смерть твоей матери. Мне следовало проявить большую настойчивость. И все же, как ни тяжело это говорить, я испытал облегчение, когда ты перестала обращаться ко мне с вопросами или за утешением. Проблемы Томаса, его финансовые затруднения я мог разрешить. Но, как я уже сказал, с тобой… Я не знал, как с тобой обращаться, не был к этому подготовлен и потому оказался бесполезен.

Томас. Звук его имени обжег ее слух. Воспоминания о нем разрывали се уязвленное сердце.

— Я всегда считала, что ты любишь Томаса больше, чем меня.

Ее отец, казалось, был поражен услышанным и погрузился в молчание. Затем медленно поднял руку и нежно погладил ее по щеке.

— Даже если ты не поверишь чему-то другому, что я хочу сказать, все же поверь одному: я люблю тебя — больше всех на свете.

Он привлек ее к себе, и она позволила ему обнять себя. Сколько времени прошло с тех пор, как он вот так обнимал ее! И скоро он почувствовал, что она отвечает на его объятие и все крепче прижимает к себе.

Минутой позже он отстранился и горячо проговорил:

— Я попытаюсь компенсировать тебе все. Все!

Амелия ответила трепетной улыбкой:

— Я бы хотела начать все заново.

Он снова привлек ее к себе, на мгновение сжал в объятиях и сказал:

— Пусть так и будет.

Господи, да она бы все отдала, чтобы услышать те же самые слова от Томаса!

Томас должен был бы испытать облегчение, переступив порог дома в Стоунрйдж-Холле, но вместо этого ощутил пустоту, зная, что Амелия уехала.

Прошло три недели и четыре дня с тех пор, как он видел ее в последний раз. В полночь их разлука будет исчисляться еще одним днем.

Гарри забрал ее домой в Фаунтин-Крест. В своем письме, пришедшем три дня назад в лондонский дом Томаса, он сообщил об этом. И очень вовремя, потому что зимний бал матери должен был состояться сегодня. По крайней мере он не увидит ее.

— Ты опаздываешь, Томас, — сказала мать, подходя к нему.

Ее платье из тафты и кружев желто-зеленого цвета окутывало ее облаком. Она поцеловала его в щеку, как любящая мать, журящая своего отпрыска.

— Добрый вечер, мама.

Он оглянулся и увидел, что прибыл одним из первых.

— Надо столько успеть до приезда гостей, а все слуги заняты. Дорогой, ты не станешь возражать, если я попрошу тебя проверить, на месте ли чаша с пуншем? Боюсь, я где-то ее оставила, а где — не припомню. О, ты можешь повесить свой плащ вот здесь. Понятия не имею, куда подевались все лакеи.

Томас огляделся и отметил лихорадочную активность в ярко освещенном Стоунридж-Холле. Похоже было, что ради своего праздника его мать опустошила самую крупную местную свечную лавку.

— Можешь начать с библиотеки. Помнится, я за чем-то туда заходила.

Она нежно похлопала сына по руке, повернулась и исчезла в бальном зале.

С теплым плащом, перекинутым через руку, Томас направился в библиотеку. Она тоже была ярко освещена, хотя гардины на окнах были задернуты. Он подошел к большому креслу, обитому коричневой кожей. Его плащ упал на пол, а рот широко раскрылся от изумления.

С дивана широко раскрытыми глазами на него смотрела Амелия. Она выглядела ослепительно в платье цвета лаванды, с глубоким вырезом, открывающим прекрасную кремовую кожу. И этого было достаточно, чтобы после трех недель разлуки вызвать у него мгновенную реакцию. Раздражаясь на нее, но больше на себя за то, что потерял власть над собой, Томас продолжал смотреть на нее молча.

— Томас… — шепотом произнесла она его имя.

Его сердце отчаянно забилось.

— Мне сообщили, что вы уехали, — сказал он холодно, наклоняясь и поднимая с пола свой плащ.

Сияние ее глаз померкло.

— Не могу представить, кто мог вам это сказать, — возразила она, поднимаясь на ноги.

— Ваш отец.

Ну и идиот он был, что поверил ему. Гарри Бертрам был известным манипулятором.

— Кстати, не видели ли вы чашу моей матери для пунша?

Амелия покачала головой, глядя на него непонимающими глазами.

«Возможно, тебе следует начать поиски с библиотеки. Кажется, я за чем-то заходила туда», — припомнилось ему.

Похоже было, что его мать готова подыграть Гарри.

— Тогда никаких дел у меня здесь нет.

Он низко поклонился и собрался выйти.

— Томас, пожалуйста! Могу я поговорить с вами? — услышал он умоляющий голос Амелии.

Он снова убедился, что ее присутствие действует на него безотказно, и отрицать это было невозможно.

Он остановился, но стоял, не поворачиваясь к ней. Его предательское сердце убеждало его подойти к ней, гордость повелевала уйти. Он ведь сказал ей, что любит ее, а она так ничего и не ответила. И его гордость, как и всегда, одержала победу. Уже у двери он расслышал приглушенный звук рыдания. Он не поверил себе: Амелия никогда не плакала, никогда не позволяла себе подобной слабости.

Уже стоя за дверью библиотеки, он заметил, что все еще держит на руке плащ.

— Ты вернешься и поговоришь с девушкой, — услышал он и, вздрогнув, обнаружил всего в нескольких футах от себя виконтессу.

Ее тон еще больше удивил его. Давным-давно она не выговаривала ему так властно.

— Я уже сказал Амелии все, что собирался сказать. И прошу тебя не вмешиваться в мои личные дела. Я прекрасно управлюсь с ними без твоего вмешательства и без вмешательства ее отца.

Очень редко обстоятельства вынуждали его говорить с матерью подобным образом, Но и она редко давала ему повод так говорить с ней. Она подошла к нему, и он заметил, что губы ее сложились в презрительную и неодобрительную гримасу.

— Не знаю, какое преступление совершила Амелия, чтобы заставить тебя так с ней обращаться, но мне не все равно. Я знаю, что уже месяц она сама на себя не похожа. Она стала тенью себя прежней. Бродит по дому как потерянная. И каждый раз, когда кто-нибудь входит, вздрагивает, потому что думает, что это ты вернулся домой. Если не ради нее самой, поговори с ней ради меня. И послушай, что она скажет. Может быть, ее слова смогут смирить твою дьявольскую гордость.

Томас не знал, чего ради он повернулся и снова вошел в библиотеку, но он это сделал.

Горло Амелии сжала спазма. Уголки глаз защипало от непролитых слез. У нее вырвалось новое мучительное рыдание, но глаза ее оставались сухими.

Амелия встала, собираясь уйти, когда дверь открылась и вошел Томас, пересек комнату и подошел к столику с напитками.

Не глядя на нее, он налил себе виски, залпом проглотил напиток, поставил пустой стакан на стол и только тогда посмотрел на нее. Прищуренные зеленые глаза казались ледяными, рот был сжат в одну тонкую линию. Она осталась стоять — руки ее стали липкими и ледяными.

— Я вернулся по настоянию мамы, — произнес он холодно.

— Благодарю вас, — ответила она хриплым шепотом.

В комнате снова наступила тишина.

— Я жду, — напомнил он, и в его голосе она расслышала нетерпение и следы гнева.