— Настоящий?

Пенязь полуобернулся к Кириллу и застопорил картинку.

— Настоящий, настоящий… — пробормотал он и замолк, ковыряясь в пачке «Мальборо».

Кирилл покрутил шеей, шагнул к окну. За распахнутым стеклопакетом в вялой, уже с прожелтью листве галдели воробьи, снижающееся солнце, попадая в щели кроны, слепило. Где-то за углом блажила заглючившая автосигнализация.

— Только видишь, в чем дело, — медленно произнес Пенязь с сигаретой в губах. — Такой маленький, как ты выражаешься, «ньюанс»… Это же советские ордена, причем боевые. Красным Знаменем после Великой Отечественной очень редко награждали. Красную Звезду давали еще за Афган — но действительно по серьезным поводам: за проявленный героизм, тяжкое ранение… — он затянулся, выдул дым. — А после девяносто первого их вообще не вручают.

Когда он выбрался из метро, уже стемнело. Пахло дождем, с которым Кирилл, проведя полчаса под землей, разминулся, лоснился под фонарями асфальт. Он привычно свернул в проход между девятиэтажками и двинул через неосвещенные дворы с завалами черных сырых кустов и отдаленным эпилептическим рэпом. Кирилл уже подходил к своему — то есть Маргаритиному — сорок восьмому, когда из потемок между торцами, где смутно отблескивали плоскости какой-то стоящей прямо на газоне иномарки, наперерез ему быстро вышли двое. Эта быстрота, насупленная целеустремленность, приличные габариты ребят заставили его притормозить и подобраться — но больше он не успел ничего.

Ни слова не говоря, они придвинулись вплотную с двух сторон; сразу и одновременно Кирилл получил в низ живота и по уху — резко, жестко, увесисто. От его попыток отмахиваться толку было мало: новый удар по голове (мозг, показалось, вынесло из черепа, как непристегнутого водителя через лобовое) почти лишил его пространственной ориентации, он даже не заметил, как его подсекли, — просто обнаружил себя на земле и рефлекторно подтянул ноги к животу. Но ему прицельно врезали по почкам — все тело враз сделалось чужим и бесчувственным, — а потом что-то твердое, тяжеленное опустилось на левый висок, вдавливая правый в асфальт: колено!.. В глазах померкло, Кирилл замычал; колено жало, плющило, а где-то в отдалении с чьего-то плеча содрали рюкзак, торопливые злобные пальцы завозились за пазухой, в карманах. Слышалось только сопение и сдавленный едва членораздельный мат.

Потом Кирилла, попутно пиная, перевалили на спину; схватив за куртку, оторвали от земли; приблизившаяся, словно для поцелуя, харя задышала теплым и кислым:

— Ты че, сука, ты не понял, да? Не понял, че тебе было сказано? Черт загудроненный, не понял?! А?!

— Пхоньл…

Удар в лицо, удар затылком.

А?

Ага…

Бл-ля-а… — он приподнял голову, голова закружилась. В первые секунды до Кирилла не доходило, что к чему, что вокруг (так бывало, когда он вусмерть надирался), но почти сразу он вспомнил. Близко, рыкнув, прошла тяжелая машина, резко притормозила, снова газанула, скрежеща шинами, закладывая крутой вираж на узкой разбитой дорожке, и унеслась, сотрясаясь на колдобинах.

Он повозился, морщась, борясь с накатывающей тошнотой, встал на четвереньки, упершись ладонями в шершавый сырой асфальт. Левая половина лица гудела и нагревалась, как трансформатор. Собравшись с силами, он поднялся на ноги, шатнулся, перекосился, устоял. Направляющаяся к дальнему подъезду пара (гулко били девкины каблуки) дружно на него таращилась.

Кирилл сцарапал с земли собственную мобилу, подцепил растоптанный рюкзачок с раздернутыми молниями. Что ж вы искали, уроды?.. Телефон признаков жизни не подавал. Кирилл кое-как обтер грязные ладони о грязные джинсы и побрел к подъезду.

Ни на лестнице, ни в лифте соседи ему, слава богу, не встретились. Он ковырнул ключом в замке — что за?.. Дверь была не заперта. И звездочка в глазке — свет в прихожей. Юрка час назад из Питера звонил. Внеплановое, без предупреждения, возвращение Марго из Канады исключено… Кирилл присмотрелся к замкам, но ничего интересного не заметил. Осторожно нажал ручку. Так и не собралась Ритка железную дверь поставить… Внутренняя не закрыта. На полу прихожей что-то валяется. Старый удлинитель, какие-то шарфы, какие-то стамески. Дверцы нескольких шкафчиков нараспашку.

Тут, впрочем, рылись явно бегло, для проформы — зато в большой комнате пол был усыпан сплошь. Книгами, дисками, флэшками, распечатками, фотоальбомами, видеокассетами, журналами, блокнотами, стеклянными осколками, уцелевшими полупустыми бутылками из бара, выдвижными ящиками стола и их бесчисленным сорным содержимым. В дверь спальни просматривались вороха постельного белья. Риткин комп стоял включенный — на экране, даже еще не зашторенном скринсейвером, просматривалась таблица видеофайлов. Довольно долго Кирилл тупо разглядывал все это, стоя на месте и машинально щупая лицо тылом ладони. Что ж вы искали-то? Не ту ли запись, что Игнат мне надыбал? Надо ему позвонить — как бы к нему не заявились. Он достал телефон и спрятал обратно. Мать, и номера его наизусть не помню… Тем более стационарный, кажется, все равно у Марго отключен — никто им не пользуется…

Кирилл стянул и бросил прямо на пол изгвазданную куртку, прошел в ванную, где тоже горел свет. Пустил воду, поднял глаза на зеркало. Нормально… В лучших традициях… Он зажмурился, пережидая очередной приступ головокружения.

Ладно, хрен с ним со штатным местом в «КомБезе» — но с данной темы я соскакиваю.

Здесь был кабинетик, тоже душный (хотя и не как камера, конечно), ничем, кроме табачной вони, не отличающийся от аналогичного в районном собесе. И сажали Кирилла на самый обычный, не вмурованный в пол стул со спинкой — но все так же боком к столу. Давешний щекастый опер (к нему обращались «Игорь») сейчас горбился за этим столом, давя его крышку похожими на окорока локтями. За соседним, перпендикулярным, развалился следователь Шалагин.

Никаких его прав перед началом допроса никто Кириллу, естественно, опять не разъяснил — хотя он и сам помнил, пусть смутно, что менты обязаны были это сделать еще в первый раз; да и хмурый сокамерник Миша успел его слегка просветить.

— Я хотел бы все-таки знать, в каком статусе нахожусь, — сказал Кирилл по возможности нейтрально, но не без требовательности.

— В каком статусе… — повторил щекастый Игорь со знакомым угрюмым раздражением. — Задержанный.

— В чем обвиняюсь? И почему этого не было указано в протоколе задержания?

Опер с Шалагиным переглянулись.

— Грамотный… — с нехорошим выражением констатировал мент. Потом подался вперед, еще сильнее наваливаясь на стол, уставился на Кирилла тусклыми своими, по-прежнему лишенными выражения глазками и объявил: — Че мне в протоколах писать, я сам знаю. А ты их все подпишешь… Что, хочешь сказать, нет? Возразить мне хочешь?

— И все-таки, по какому обвинению я задержан?

— По подозрению в совершении преступления, предусмотренного статьей сто пятой, частью второй Уголовного кодекса, — как-то скучливо, с ленцой, сформулировал следователь. — Убийство с особой жестокостью, сопряженное с вымогательством… Ну, и сопротивление при задержании, — в тоне его скользнула издевка. — Оскорблял, избил сотрудников при исполнении. Статья триста восемнадцать, триста девятнадцать УК.

Сопротивление и оскорбление заключалось в том, что корчащийся в грязной траве Кирилл ухал и шипел сквозь зубы, пока его пинали ногами трое превосходящих габаритами хряков. Подозрение в убийстве с особой жестокостью (сопряженном с вымогательством), было логично и обосновано ровно настолько же — Кирилл, естественно, решил, что следак его просто пугает. Правда, с какой целью, он по-прежнему не понимал.

— Ты не волнуйся, сидеть будешь, — почти весело заверил Шалагин. — А где, с кем, сколько и все такое — это уже от тебя зависит. От того, готов ты со следствием сотрудничать или будешь умного включать.

В день Юркиного возвращения из Питера они забились с Кириллом в «Билингве», где Хома встречался с какой-то коллегой-фотографиней. Народу в здании в Кривоколенном оказалось полно, на втором этаже свободных столиков не было — хорошо, Юрис один держал. Выяснилось, что дело в романной презентации, имевшей место в книжном зале; явно она интересовала и телевизионщиков с камерой, замеченных внизу Кириллом. Тем более авторша презентуемого романа была не последним ньюсмейкером, пламенной оппозиционеркой, скандальной журналисткой, чьи расследования отличались обилием жутенькой фактуры, откровенной глумливостью по отношению к властной вертикали и торопливой поерзывающей радостью, с какой на обозрение публики выволакивается обычно не коррупционная схема, а тайная перверсия поп-звезды. Гранд-дама радикального отечественного либерализма не просто не стеснялась называть вещи своими именами — а делала это с острейшим удовольствием, и сложно было сказать, что доставляет ей больший кайф: животная глубина чиновного цинизма, корявый примитивизм гэбэшных разводок или собственная презрительная прямота, безграничная информированность и беспощадное остроумие. Не было даже понятно: действительно ли сладострастно описываемая гнусная российская реальность ей так не нравится — по крайней мере, не было сомнений в том, что сама себе на фоне этой гнусности дама нравится чрезвычайно. Власть имущие беспредельщики огребали от нее сполна, но и какая-нибудь бывшая жена такого госбандюка, засунутая им, чтоб права не качала, в дурку и заколотая там галоперидолом, именовалась в газетном расследовании не иначе как «курицей»; зато крамольные материалы изобиловали небрежными упоминаниями о том, что вот эту вот историю их авторше рассказал в частной беседе один у-о-оч-чень крутой олигарх, а очередная бездарная наружка привлекла ее внимание тем, что в у-о-оч-чень дорогом ресторане «Иль Мулино» в рублевской Жуковке упорно пялившемуся на расследовательницу посетителю, судя, хи-хи, по брендам его одежки, делать было ну совершенно нечего…