Вдруг в доме все смолкло — и некоторое время было одуряюще, обморочно тихо.

Загудели голоса, ахнула какая-то дверь. Ширкнули по двору шаги, щелкнул ключ, лязгнул замок. Кирилл уже стоял, держась рукой за занозистую стенку сарая. Свет заставил заморгать, но важняка он узнал сразу — тот торчал, расставив ноги, в проеме, придерживая дверную створку. Кириллу показалось, Шалагин бухой — или даже, скорее, на стимуляторах: встрепанный, вытаращенный, в красных пятнах. Они все стояли, смотрели друг на друга и молчали; затем следак решительно шагнул вперед, сгреб Кирилла за грудки, приложил спиной о спружинившую дощатую стену (клацнул черенок каких-то упавших грабель). С силой упер жесткое, металлическое ему снизу в подбородок. Пистолетный ствол. От «важняка» несло потом, перегаром, чем-то еще, полузнакомым и мерзким, он тяжело дышал, пучил глаза и вроде никак не мог решить: пристрелить Кирилла прямо сию секунду, забрызгавшись его мозгами, или погодить слегка.

— Рот откроешь — завалю на хер, понял?

Он нехотя отстранился, убрал пистолет, развернул Кирилла к выходу. Зажал его шею боковым захватом, зашипел в ухо, словно боялся, что услышат посторонние:

— Все уберешь, сука, ясно? Молча и быстро. Все вылижешь, чтоб ни пятнышка… Этого козла в багажник «бэхи» положишь. Понял? Пошел!.. — ткнул в зад коленом.

Во дворе Кирилл увидел Кабана — тот сидел, сгорбившись, спиной к нему на капоте серебристого «БМВ»: курил, судя по дыму. Медленно обернулся к Кириллу. Рожа у него была очумелая.

Споткнувшись, Кирилл поднялся на крыльцо. Помешкал в сенях, Шалагин молча подтолкнул его к комнате. Кирилл снова чувствовал тот самый поганый душок — уже духан… А встав на пороге комнаты, понял, чем смердит.

Понимание было мгновенное, но неполное — окончательно до сознания увиденное дойти все никак не могло. Он схватился за косяк, зажмурился, задохнулся: горло пережало, голова закружилась, жидкое-горячее из живота прыснуло в рот… Рвоту он все-таки сдержал, сглотнул — но тут же очень больно получил сзади выше поясницы и, не устояв, съехал по косяку на пол.

— Встать, петушня! — бешено сипел Шалагин, пиная его в бедро (почему-то говорить в полный голос «важняк» никак не решался). — Встал, убрал все, быстро! Да ты че, охуел?!

Ствол уперся Кириллу в скулу — и тот, хотя вроде почти не чувствовал ни рук, ни ног, до странности споро поднялся… сумел сделать шаг в комнату… сумел даже приблизиться, огибая пятна, к стулу… Даже вполне логично подумал, что нужно снять с НЕГО наручники — но произнести это так и не сумел.

— Ну, че встал?

Нет, полный ступор. Двигательный и мозговой.

— Че встал?!

Кирилл показал на труп, судорожно перевел дыхание, закашлялся, но кое-как справился с артикуляцией:

— Испачкает… Завернуть…

— Ну так найди, бля… Давай шевелись!

— Там, в сарае… — он отстраненно подивился собственной сообразительности. — Эта… пленка для теплицы…

— Ну!..

Кирилл, несмотря на хромоту, почти бегом вылетел из дома, чуть не сверзился с крыльца, глубоко задышал, прокашлялся. Кабан поглядел на него исподлобья и длинно сплюнул.

Рулон был пыльно-сальный; освобождая его из-под сарайного хлама, Кирилл произвел несколько шумных обвалов.

— Чем отрезать? — крикнул Шалагину, вытащив пленку во двор. Тот скрылся в доме, потом опять показался на пороге, кинул Кириллу некий предмет, который тот не поймал. Подобрал с земли: резак с выдвижным лезвием. Полиэтилен расходился с мерзким тонким скрипом.

Второй раз в комнату Кирилл зашел без проблем. Что-то намертво смерзлось в нем: ни мыслей, ни ощущений не осталось, двигался как механизм. Не с первой попытки, но взялся-таки за мертвое плечо, опрокинул Влада вместе со стулом на спину. С трудом перешагивая через чернеющие пятна, зашел с другой стороны, выдернул из-под покойника стул, отбросил в угол. Негнущимися, скрежещущими болью руками раздвинул по углам шаткую мебель. Втянул из сеней шелестящее полотно, кое-как расстелил… В сенях он уловил странный звук: тихое, какое-то неживое, размеренное всхлипывание, причем идущее вроде бы из его каморки — но поскольку анализировать окружающее Кирилл был не в состоянии, то внимания на это не обратил.

Видимо, это была древняя вырубка, заросшая высоким осинником. Смешанный лес грудился со всех сторон, за призрачной в сумерках березовой белизной сказочно-мрачно чернели елки. Потерявшее дневной цвет небо помаргивало одинокой звездой, но яркой своей, темной летней синевой еще даже не начало наливаться — хотя тут, на дне глубокой прогалины отдельные листы в кронах уже не различались. Ветра не было, но гулкий шорох время от времени пробегал по верхушкам.

Кирилл сжал зубы, обхватил полиэтиленовый кокон примерно в районе коленей, неловко вытянул из машины. Забить его, негнущийся, в багажник он в одиночку не смог — тот был чудовищно неудобный, невероятно тяжелый: Кирилл, хаживавший с двадцатипятикилограммовым рюкзаком по крутой сыпухе, выбился из сил, пока волок его из дома к «бэмке» и впихивал внутрь. Он огляделся:

— Куда?

— Брось, — с вялым раздражением велел Шалагин. — Лопату бери.

Амфетаминная взвинченная свирепость из «важняка» ушла, сменилась почти бессловесной угрюмой решительностью. Кирилл подобрал лопату и опять вопросительно посмотрел на истово курящего Шалагина. Тот кивнул на осинник.

— Фонарь есть? — спросил Кирилл.

— Какой фонарь?

— Не видно ж ничего почти. Сейчас вообще стемнеет… Фарами хоть посвети.

Следак некоторое время мрачно смотрел на него, потом с матерным бурчанием, не выпуская сигареты изо рта, снова сел в машину. Завелся, задергал коробку передач, сдал назад и вбок, захрустел подростом.

«Придурок… — обрывочно думал о себе Кирилл. — Лох… Поработать ему придется… С адвокатами разбираться… Дебил… Тебе зубы выбили, яйца отдавили, нос сломали — а ты все о правилах думаешь… Это, видимо, действительно не лечится, прав он был. „Тебе кажется, что жизнь — она по каким-то правилам протекает. Ты ждешь от людей поступков согласно правилам…“Думаешь, раз этот — прокурор, он будет действовать по своим прокурорским правилам: что-то раскапывать, какие-то санкции просить… Ага…»

Голубоватый ксеноновый свет облил тонкие деревца, сделав «картинку» почти монохромной. Светлое элегантное городское авто, зарывшееся кормой в буйные кусты, перекосившееся на кочке, под нависающей черной зубчатой стеной выглядело дико. Полиэтиленовый сверток едва виднелся из-под него.

Кирилл отвернулся и побрел по стрелке собственной тени, волоча лопату в густой траве, где видны были скопления сухих косульих шариков. «Вырою яму, — прикидывал он равнодушно, — Влада кину, тут он и меня пристрелит…» Остро пахло лесом, летом, росистой вечерней свежестью.

— Хорош! — крикнул Шалагин. — И не меньше, чем на свой рост. Шевелись, шевелись!

Почти не глядя, Кирилл без размаха косо вбил лезвие лопаты в землю.

«Тяжелый на деньги» — так однажды общий знакомый, дернув углом рта, охарактеризовал Петровича. Жадный то есть. Сам Виталь это куда раньше заметил. Бывало, Серый под газом принимался перечислять, чего ему в жизни не хватает: «Ну, так… Ик!.. „Икс-пятых“… „Кайенн“… Квартира в элитке, квадратов, ну, двести… пьсят… нет, триста… четыреста… — глаза его пьяно таращились, лицо, обиженно-серьезное, приводило на память какого-то грызуна. — Квартира в Москве, две, три, в элитке… Котлы швейцарские, розовое золото, пар пять, нет, десять… И хочу быть начальником СУ по области, нет, ГСУ, в Москве…» Так он мог бубнить бесконечно. (Лишь одна у него еще была не менее постоянная пьяная тема — собственный член длиной, как он утверждал, двадцать два сантиметра. Данный объект Петрович именовал «супером» и даже шутил в его адрес как-то уважительно, относясь к нему, по впечатлению Виталя, с завороженным вниманием, словно тот до сих пор не переставал его удивлять.)