Как ни обидно, даже теперь, когда он занимал весомую должность в могучем ведомстве и многое про многих знал, повторялась дурацкая ситуация времен его самоуверенного прокурорского неофитства: старший следователь Шалагин с расслабленным хмурым лицом входил вразвалку в кабинет к директору какого-нибудь сливнячка и объяснял, на сколько лет тянет отмыв и обнал, в частности, тех восьми лимонов, которые как раз зашли. Директор, ушлый шломик, ничуть не терялся и с наглой ухмылкой предлагал Сереге несколько тысяч уе. Разозленный Шалагин умножал их на сто. Еврейчик почти в прямых выражениях объяснял следователю по особо важным, что важность свою особую он переоценивает, а если не верит, пусть обратится к собственному шефу, который в курсе всего. Не раз сталкивавшийся с подобным Серега тоже теперь не терялся: шел к шефу, объяснял конкретику, называл собственную сумму (вдвое против озвученного банкиру) и предлагал начальству из нее две трети. Шеф выслушивал благосклонно, соглашался на три четверти, после чего Серый возвращался в банк. Жидяра принимался жать плечами и переадресовывал их с шефом к хозяину восьми лямов. Хозяин оказывался свояком губернатора, губернатор звонил сразу начальнику областного СУ. Тот вставлял Шалагинскому шефу, шеф Шалагину (вдвое большего диаметра) — которому ничего не оставалось, кроме как отвалить к своим висякам с изначально предложенными унизительными несколькими штуками.

В прошлом сентябре вся эта мутотень с двумя трупами, с нагрянувшими москв ачами, с Амаровым и Калимуллиным была воспринята им как крупный профессиональный гемор, очередной гарантированный висун — но уж точно не как шанс круто подогреться. Свалившегося недавно ни с того ни с сего на голову Балдаева к делу, вестимо, приспособили; теперь вот выяснилось, что хозяйственный Денисыч придурка успел еще и москв ачам втюхать… Но про семь наличных лямов не догадался еще, кажется, никто — во всяком случае, про то, у кого они зависли!.. Мысль об этих деньгах, об этих стоящих где-то совсем рядом многокилограммовых штабелях тверденьких бумажных кирпичиков напрочь срывала Шалагину планку.

Сначал он и впрямь решил, что Балда их где-то зашкерил: просто потому, что так Серега поступил был сам. Логично: бабки ищут, тебя ищут, с собой в самолет их не возьмешь — сложил их куда-нибудь и отвалил на полгодика… Но сейчас, глядя на этого лоха, Шалагин, сгоряча чуть было не засунувший шокер ему в ухо, начинал допускать, что тот не притворяется, что он сам ни хера не знает. Не потому, что Серега ему верил, а потому, что видел перед собой действительно безнадежного лошару, черта, дебила.

— Ладно, — сплюнул он, чуть успокоившись. — Когда твоя мать нашла, ты говорил, у вас дома этот пакет с ПТС — че там за ключи были? От машины?

— Н-не знаю… Я, кажется, не уточнял…

Шама сунул ему мобилу:

— Уточняй.

— Так ночь же…

— Звони!

Придурок сложил телефон и протянул Сереге.

— Че за дом? — нетерпеливо спросил тот, внимательно слушавший разговор.

— В Новогеоргиевске. Бабки моей двоюродной покойной. Его на меня записали. Там не живет сейчас никто. Его давно хотели продать, но кто купит…

— От него были ключи?

— Мать точно не помнит. Она тогда выкинула этот пакет на всякий случай. Но когда она его смотрела, ей показалось, что это ключи от того дома, связка — от калитки там, гаража… Вообще они у нас всегда на кухне лежали… в ящике, вместе с другими ключами, ну, от подвала… Я сейчас попросил ее посмотреть — и она их там не нашла…

— На тебя дом записан? — переспросил Серега, у которого опять сладко опустело внутри.

— Угу.

— И гараж там есть?

— Угу.

Отстойник. С какой-нибудь угнанной тачкой. А в ней…

От эвкалиптового настоя жгучий туман запах аптекой.

— Еще, еще!.. — жадно требовал Павло, выглядящий придурковато, как любой человек без трусов, но в шапке. Пенязь готовно, злорадно даже швырял ковш за ковшом на камни, шипящие отрывисто и надсадно, будто паровоз разгонялся.

— У-у… — удовлетворенно выпучился следователь, как никогда сделавшись похож на жабу. — Хорош…

Пенязь подмигнул, плеснул еще порцию и полез наверх.

— Ну, — он утвердил поджарую задницу на дощечке, приосанился, как боярин в Думе, не глядя на соседа, — говори. Чего болит?..

Оставшись без жен, можно было, наконец, перейти к делам.

— Болит?.. — задумчиво посопел Павло, то ли формулируя ответ, то ли следя, как мягким прессом ложится сверху влажный жар, выжимая бисер из пор. — Тут, понимаешь, могло у тебя заболеть…

Пенязь все-таки повернул к нему голову. Павло, помедлив, на него лишь слегка покосился. Они, вероятно, потешно смотрелись на этом насесте: длинный, жилисто-мосластый, густо-волосатый коллектор и коренастый, почти по-бабьи пухлогрудый и безволосый, с животиком и складочками на боках следователь ГСУ МВД. Пенязь знал: расценки за то, чтобы «подвязать» чьего-нибудь конкурента к серьезному уголовному делу (как правило, сначала вызывая на допрос в качестве свидетеля, а в случае несговорчивости переквалифицируя в обвиняемые), у Павло начинались от ста штук енотов. Себя Павло ценил.

— Ну-ка поподробней… — медленно выдохнул коллектор, смахивая щекотную каплю с кончика длинного носа.

— Помнишь такого Балдаева? — спросил Павло.

О, блин… Пенязь не удержался, поморщился. Мог он прошлым летом подумать, что от этого лоха будет столько геморроя?..

— Ты же курсе, что он в своей Рязани раскололся на убийство Амарова? — уточнил глянцево лоснящийся ГСУшник.

— Но это же фуфло: колхозники просто висяк «подняли», — пренебрежительно усмехнулся…

— Да вот, боюсь, не просто…

И Павло начал неторопливо рассказывать, косясь на соседа и втихаря наслаждаясь эффектом. И только в конце снизошел, обнадежил:

— В общем, я так понял, что ты можешь особо не ссать, — он ласково шлепнул себя по пухлой ляжке веником. — Это все фэйсы мутили, а Батя с ними уже, считай, договорился. Бате ты, естественно, теперь должен — но это уж вы сами разбирайтесь… — жахнул по белой своей груди с острыми розоватыми сосками. — Да, но дело Амарова ведет один важняк из рязанского СУ… Уф-ф… Балдаев — хер с ним; ему че скажут, то он и подпишет. Ф-фу… А вот с этим следаком надо что-то придумать…

— Че за следак? — угрюмо осведомился Пенязь, встряхивая свой веник.

— Шалагин такой. Жадный очень, говорят…

«Местные новости! — объявила счастливая радиодевка. — Вчера на дороге Гусь-Железный — Новогеоргиевск микроавтобус „Газель“ произвел столкновение с коровой. От удара животное погибло на месте. В то время, как сотрудники милиции составляли протокол, местные жители, работавшие неподалеку на тракторе, расчленили труп коровы и унесли в неизвестном направлении…»

Шалагинский джип встряхнулся на колдобине. На подъезде к Новику дорога была поганейшая, в самом городе — еще хуже. «Расческа»: бесконечная череда широких поперечных трещин в асфальте. Прямо посреди мостовой из отверстия канализационного люка с отсутствующей крышкой торчал деревянный шест, на котором болтался обрывок красно-белой полосатой ленты. Сегодня Кирилла даже допустили на переднее сиденье — социальный рост был налицо…

Шалагин притормозил на перекрестке, вглядываясь в таблички с названиями улиц, в очередной раз раздраженно и нетерпеливо матернулся под нос. Адрес Кирилл у матери взял, но дороги не помнил сам. Важняк присмотрелся к молодой быковатой троице, в открытую квасящей на углу, — прикинул, видимо, стоит ли спрашивать у них, как проехать. Поймал взгляд парнокопытного в зеленой тельняшке, держащего бутылку за горлышко, — и даванул на газ.

Кирилл еще в Рязани обратил внимание на парочку встретившихся группок шумного молодого жлобья в тельниках и камуфле — некоторых штормило уже с утра. То тут, то там каркал один и тот же агитационный попс с припевом: «Я служить должен! Так! Же! Как! Все!» Какое сегодня число получается? — попытался вспомнить Кирилл, — двадцать восьмое мая? Вроде, не время для воздушно-десантных гуляний… Но по обилию травяного цвета фуражек и беретов скоро сообразил, что отмечают погранцы.