— А сейчас оно его почему слило?

— Говорят, башню у пацана совсем сдуло. Какой-то самостоятельный слишком стал. Отморозился. Непонятно чего творит… У начальства, думаю, на него до фига всего, но они же хрен покажут. Хотя даже тут, — он стукнул пальцем по верхнему листу в папке, — в принципе, достаточно, чтоб его закрыть. Подлог, фальсификация, укрывательство, злоупотребление служебным положением… — он закрыл папочку, потер подбородок, поднял взгляд на Пенязя. — Или вот еще… Там у них полковник, ментовский, и в его «помойке» есть пэпс один, лейтенант, что ли, который с этим Шалагиным варился лет пять или больше. Так он готов про него наговорить, — Павло наметил жестом некий безграничный объем, — на пожизненное. Но полкан этот денег хочет, много.

— Ну сколько?

— Ну, поллимона.

— Зеленых?

— Не рублей же…

— Я имею в виду: баксов или евро?

— Ну я так понял, что баксов…

— Рыло его не треснет?.. — поморщился Пенязь. — В Москве за триста штук дела открываются-закрываются… А что с Балдаевым?

— Балдаевым?.. А, этот зимогор… В федеральном розыске он. Шалагин сказал, что Балдаев пропал. Я так понимаю, ему велено было где-то Балдаева держать после того, как тот типа по подписке вышел — и то ли он его упустил, то ли отпустил, то ли грохнул. Я ж говорю, неадекватный. Ну, когда его закроют, прессанут, выяснится… Да даже если Балдаев твой и правда ландонул — все равно он в розыске: найдем рано или поздно…

Пенязь озабоченно цыкнул:

— Понимаешь, хотелось бы его найти раньше, чем кто-нибудь другой. А то с этим козлом геморрой один…

За большой комнатой была еще одна, узкая, тесноватая. Там стояла кровать, а на кровати лежала незнакомая девка в мятом платье, со спутанными волосами. Видимо, та самая, привезенная вместе с Владом, а потом брошенная в Кириллову каморку: это после нее его матрас обзавелся запашком мочи и несколькими небольшими ржавыми — кровавыми — пятнами (присмотревшись и принюхавшись, он его вынес, а ночевал теперь в обнаруженном на прелой свалке соседнего чулана древнем и тоже изрядно грязном ватном спальнике). Правое девкино запястье было приторочено к низкой спинке капроновым хомутом-стяжкой (наручники так и остались на закопанном Владе) — так, чтоб пленница имела возможность, задом сползя с кровати, присесть на гремучее металлическое ведро. Раз в сутки Кирилл опорожнял его в дыру сортира. От ведра в комнате стоял запах, заставлявший Шалагина материться, если Кирилл недостаточно плотно притворял дверь. Он хотел было открыть пыльное окно (одна форточка явно не справлялась), но обнаружил, что оно не открывается в принципе.

Время от времени следак с решительным видом удалялся в эту комнату и почти сразу оттуда доносилось надсадное кряканье, кваканье и скрип кровати, почти заглушавший хриплое неровное пыхтенье и недооформленный мат важняка. Длилось это, как правило, недолго — выходил Шалагин приподнято-агрессивный, с чуть плывущим взглядом, будто хлопнув стопарь. Когда к девке совался Кирилл (за ведром или со жратвой), та лежала ничком или на боку — поворачивала голову на звук и, увидев его, тут же отворачивалась; ни слова он от нее так и не услышал. Лицо у нее было опухшее, в темных, будто трупных пятнах: то ли синяки, то ли остатки макияжа. Странно смотрелись валяющиеся на пыльном полу босоножки на шпильках.

Как-то на глаза ему попался притулившийся на тумбочке среди косметического хлама айпод, явно вытряхнутый из съежившейся в пыльном углу девкиной сумки. От нечего делать Кирилл взял его; в своей каморке, запертый в очередной раз в потемках, он порылся в файлах и среди прочей попсы обнаружил два альбома «Премии Дарвина». Сунул в уши «таблетки», некоторое время слушал голос Жени Уфимцевой, пытаясь поймать себя на какой-нибудь эмоции. В Глазго он временами заходил в Сеть с предоставленного ему на время «русскоязычного» лаптопа и однажды набрал ее имя в «Гугле». Обнаружилось, что за месяцы, истекшие с их знакомства, Женя стремительно спрогрессировала. Про нее писали светские ресурсы. Ее фоток было полно в разделе celebrities. Ее замечали и привечали на престижных вечеринках. В качестве «дебютантки» ожидали на каком-то Венском балу. С одобрением отмечали, что Женя не стесняется сниматься в рекламе. Восхищались сочетанием ума и красоты. Прочтя определение «гламурная интеллектуалка», Кирилл тогда закрыл Интернет.

…Сейчас, выковыряв наушники, он сел на спальнике. Прокашлялся, прислушался. В темноте шелестели тараканы, за запертой дверью топотал Саныч-«Урво». «Я ее это… йемал», — заявил Кирилл Яцеку всего месяца полтора назад… Он задрал штанину и механически поскреб блошиные укусы.

…Почему Шалагин, поняв, что со Владом он «потянул пустого», не грохнул и его? Или он этого не понял? Что ему сказал Влад?..

Как бы то ни было, Кирилл догадывался, что выход у него отсюда один. Но догадка эта не только не помогала одолеть вязкое гнилое безволие, а, наоборот, странным образом его подпитывала. Надо было подрывать, пользуясь важняцким пофигизмом; на крайний случай Кирилл даже зашкерил кое-что — но почему-то все медлил и медлил…

Однажды он проснулся в пованивающем своем спальнике и довольно долго лежал, слушая. В кондейке стояла темень, снаружи — тишина, только на кухне неразборчиво болботало радио. Он тяжело поднялся, нащупал дверь и ударил в нее здоровой левой ногой. Раз, другой — и только тут вспомнил, что открывается она внутрь. Стал дергать на себя, надеясь вырвать щеколду из старого дерева. Но в теории, как всегда, это оказалось проще, чем на практике. Моментально заныли покалеченные суставы — не получалось вложить в рывок всю силу. Он менял руку, несколько раз прерывался, пережидая боль, кашляя, из глаз сочились слезы… Долго не было вообще никакого эффекта — но в конце концов он стал различать деревянное похрустывание. Рванул еще, еще… Руки онемели, не поднимались. Еще!.. Хрустит?.. Еще!.. И тут он расслышал звук мотора.

Кирилл бессильно откинулся на стену, задев ногой отхожую банку. Открылась дверь на улицу, некоторое время шаги — Шалагинские — шаркали по дому. Зажегшийся электрический свет отчеркнул нижний край двери. Кирилл ощупывал в кармане заначку. Ну — решайся!.. Легко сказать… Руки не слушаются, нога не ходит… Он вынул из кармана вооруженную руку и встал слева от двери. Дыхание перехватило.

Брякнула щеколда.

— На выход! — створка отлетела от удара ногой, теперь уже снаружи, ахнула в стену. Шаги стали удаляться. Кажется, опять он был, как менты выражаются, н/с. В последние дни Кирилл его трезвым и не видел — что-то со следаком творилось: что-то, не сулящее хорошего Кириллу…

Он сунул заначку обратно в карман, вышел и увидел Шалагина в проеме кухни. Тот обернулся, краснорожий, мутно посмотрел на Кирилла:

— Ты где там? Жрать сделай!

Помимо прочего, следователь звал Кирилла баландером и ложкомойником…

«…в Нижнем Новгороде, — бубнило радио, — в рамках международного форума „Информационные технологии в управлении“ прошел круглый стол „Духовность, нравственность и право в политике доступа…“»

На столе торчала, положив на клеенку призрачную тень, водочная ноль семь, пустая на треть. За окном было почти совсем темно, сумерки сгущались тучами, дождь шебуршал на крыше, лопотал в кустах смородины. Кирилл поставил на плиту мятую кастрюлю, из просторного полиэтиленового мешка с логотипом супермаркета «Барс» выудил последнюю пачку пельменей. Как бы невзначай оглянулся на важняка. Тот пялился на него. Чувствует что-то?..

«…пропаганда половой распущенности, внебрачных отношений, отказ от крепкой семьи как ячейки любого общества…»

Над кастрюлей закрутился пар.

«…содействия национальным проектам, благотворительным и иным общественно полезным целям, в том числе развитию духовности и нравственности…»

Жди. Отвернется же он когда-нибудь…

Он не отворачивался. Даже чавкая, без конца вскидывал взгляд. И впрямь, видно, чувствовал — во всяком случае, таращился так, будто впервые Кирилла видел и все не мог наглядеться. Они то и дело встречались глазами — в конце концов следак гыгыкнул, хлебнул в очередной раз из горлышка и со стуком положил на клеенку рядом с собой пистолет. Кирилл, механически жующий напротив, отвел взгляд.