Кажется, его вообще воспринимали как неодушевленный предмет. Если бы Кирилл еще имел возможность оценивать происходящее, он бы решил, наверное, что его чужеродность объективной реальности, о которой когда-то говорил Вардан, привела к тому, что последняя попросту отторгает его, как пересаженный, но не прижившийся орган. Собственно, он чувствовал это давно — но сейчас процесс подошел к логическому завершению…

Интересно, однако, что если собственную неуместность он еще мог — с Вардановой, опять же, помощью — обосновать, то понять, какими качествами надо обладать, чтобы реальности, наоборот, максимально соответствовать, он так и не сумел. Вряд ли, впрочем, они вообще существовали, эти качества. Вряд ли кто-то имел в реальности заведомо больше шансов, чем прочие. Если что и могло облегчить самому человеку пребывание в ней — то, скорее, максимальное отсутствие всяких качеств.

Объяснять Костяну Порозову, он же Клепа, что бандитский тренд остался в «лихих девяностых», смысла не было — телевизор Клепыч не смотрел, мозги не размножал, а себя считал правильным пацаном, то есть придерживающимся понятий. И хотя единственным принципом, который он исповедовал на деле, был «дави слабого», в бандитском дискурсе Костян видел именно перевод большинства людей в категорию слабых и давимых, а собственную идентификацию с давящим меньшинством основывал на знакомстве с теми, кто реально зону топтал.

Вообще, строго говоря, таким среди его кентов был один Воха Кильдяев, да и топтал он не зону, а спецПТУ (в четырнадцать, «не достигнув возраста уголовной ответственности», отправил какого-то пенса в реанимацию с переломом основания черепа) — но, как известно, на бессрочке беспредел еще круче, чем в воспитательной колонии, и если малолетки ждут не дождутся, когда наконец поднимутся на спокойный взросляк, то для «микронов» даже ВК — предел мечтаний и тихая гавань. Поскольку попадают в ВУЗТ либо «в случае фактической беспризорности и безнадзорности», либо совершив тяжкое или особо тяжкое, творится там такое, рассказам о чем Клепа внимал с восхищенным ужасом. Воха был на спецухе бригадиром — тем, кто не просто блюдет дисциплину (если надо, по ночам, с помощью железных прутьев), но и фактически решает вопрос об освобождении, формально зависящем от воспетов, а на деле — от командиров отрядов и бригадиров, назначаемых «за лидерские качества». Главными Вохиными лидерскими качествами был без малого центнер живого веса и блажная поволока в вечно выкаченных круглых светлых глазках. До встречи с пенсом Кильдяй учился в городской коррекционной школе-интернате; шифер у него, надо сказать, определенно подтекал: один раз сам Клепа получил от него такую подачу в пузо, что разогнуться сумел лишь через полминуты и то кое-как — причем получил без причины и предупреждения, в порядке то ли шутки, то ли проверки непонятно на что. Из-за полной непрогнозируемости и боевого прошлого Воху весь район по другой стороне улицы обходил, даже многие взрослые.

Но если его больше боялись, то Санька Бурого — уважали. Он хотя сам в киче и не качался, зато батя его (погремуха Баул), когдатошний чемпион области по тяжелой атлетике, пятнадцать лет назад ставил утюги на спины коммерсантам, в конце девяностых по результатам передела сфер и собственности сел вместе с прочими «гулявинскими», а шесть лет спустя откинулся по досрочке. Хотя времена изменились, заводы и рынки не стояли больше под братковской крышей, а входили в семейные бизнеса чинов мэрии и УВД, Баул благодаря старым связям не пропал — скоро у него были собственная АЗС, магазин и все автостоянки на районе. Известность и уважение в городе он сохранил. Причем в корешах у Бурилова-отца ходил директор охранной фирмы, с которой заключила договор их восьмая Новогеоргиевская школа. С мужиками-охранниками Санек здоровался за руку и курил на крыльце. Так что школу пацаны держали конкретно: на бабло ставили всех, с младших классов до выпускного, некоторых на мобилы там, плееры, всю херню. Кто залупался или у кого бабуль не было — гасили в туалете, счетчик включали. Чисто реальная братва. «Бригада», как они называли себя по мотивам одноименного фильма (еще был нормальный фильм «Бумер», а так пацаны смотрели все больше порники).

Разве что из малых терпилы некоторые жаловались, бывало, своим родокам, те однажды приперлись в школу разбираться, до директрисы дошли — но у Викторовны у самой никакого желания не было с «бригадой» связываться: кто такой Бурый, она представляла, и кто у него батя — тоже. Потом, правда, один чушок из шестого класса — ботан конченый, то ли жид, то ли хач, Клепа его особенно любил щемить («Че: нет денег? Меня ебет, что ли? Нет — укради! Где? Где хочешь! И попробуй стукани только! Стукач — это сразу опущенный, жося: ты не просто в дыню получать будешь каждый день, ты для всего района станешь бабой, всосал?») — из дому сбежал: и у родоков тырить ссал, и бабой становиться не хотел. Костяна потянули к «детской» инспекторше РОВД, он уже стреманулся, что за всех одному грузиться придется (ясно, Бурого батя отмажет!) и в спецприемник греметь. Но оказалось, что инспекторше это тоже на хер все не надо: бумаг кучу собирать, через комиссии какие-то проходить, — а Гилёв, терпила, пидорок, доказать-то все равно ни хера не может! Мало ли что он говорит! Жалобы-то его никто подтвердить не решился… «Если вы не воспитываете собственного ребенка и не следите за ним, не перекладывайте ответственность на школу!» — так, передавали, Гилёвская классная и ответила его предкам, когда от Клепы благополучно отвяли. Пидорка, любителя «Токио Хотеля», срочно перевели в другую школу, а «бригада» с тех пор вообще делала че хотела.

Нельзя, конечно, сказать, что среди школьных крутых Клепа был равно крут: для этого у него не хватало ни роста (171), ни веса (57), ни происхождения — никто из его родни миской не брился. Батю своего, электрогазосварщика шестого разряда, Костян вообще едва помнил, и то главным образом по пьяным многочасовым, с битьем посуды, скандалам с матерью: он нереально бухал еще до развода, еще когда варил на заводе ЖБИ и зарплату получал с полугодовой задержкой. Когда же родители разошлись (Клепе было семь), Порозова-старшего за пьянку стали последовательно вышибать со всех работ; в итоге он свалил в родную деревню в Брянской области, где с апреля 1986-го дозиметр верещал о десятикратном превышении нормы: ее, деревню, все собирались переселять, и вроде даже начали — но большинство стариков так там и осталось. К каким-то из этих родственников уже неспособный к самообеспечению батя и уехал; ни Клепина матушка, ни он сам ничего больше о нем не знали — не знали даже, жив ли. Мазер работала бухгалтером: на одной фирме стационарным, на двух других приходящим, и когда заблеванного Костяна пацаны прислоняли посреди ночи к входной двери, орала на всю хрущобу, что он такой же алкаш сраный, как отец, и кончит так же. Если матушкин хахаль пытался ей поддристывать, Костян, еле ворочая языком, обещал, что приведет пацанов и они его вообще зароют.

Что до пацанов… Нет, Бурый, конечно, ни на мотасе своем ездить Клепе не давал, ни в клуб «Бродвей» с собой не брал; да и когда братва на скамейке девок мацала, кто им всегда за пивом бегал?.. Но принадлежность к Саньковой свите давала ему главное — безнаказанность; Костяна взяли на существующую в любой стае вакансию провокатора; именно щуплый Клепыч первым подкатывался с ерзающей улыбочкой к каким-нибудь незнакомым, забредшим на район, именно он куражился насколько хватало фантазии, наслаждаясь бессилием знакомых — понаслышке или нет — с умением Бурого отволохать до кровавых ссулей, не оставив особых следов.

Между прочим, привычка никогда не делать главного самому здорово в решающий момент помогла Костяну.

Провожали в армаду Киселя. Нагужбанились конкретно: Воха сначала ломился в много лет как заколоченный киоск, под пацанский гогот лупил ногами в дверь и требовал сигареты ему продать, а потом сел пасту давить прямо на тротуаре, люди мимо ходили. Потом — уже стемнело — Бурый, Драп и Клепа добивали последнюю «Шацкую» на скамейке возле «пятерки», а Воха харю рядом на газоне плющил — проснулся как раз, когда все кончилось. Прайса тоже ни у кого не осталось. И тут на редкость удачно мудосос какой-то с собакой гулять вырулил. Причем не сразу, сука, положение свое раздуплил, хлеборезку разевать пытался: это у него, как оказалось, «Макарыч» газовый в кармане был — оттого он такой резкий сделался. Олень, бля. Санек в него же самого из этого «Макарыча» и шмальнул, когда уже по земле лошка поваляли. Мобила, правда, голимая у собаковода оказалась, «Нокия-6020», старье дешманское, и бабла всего сто сорок рубасов из кармана вынули — нормально обшмонать времени не было.