Воздух здесь казался тяжелым от сырости и запаха сена. Девушка стояла на мягкой земле и прислушивалась к умиротворяющему дыханию лошадей в стойлах. Она чувствовала, что впервые за эту долгую ночь по-настоящему проснулась. Обо всем этом – ночном фырканье лошадей, свежести и спокойствии ночи, сладости сена – она старалась не думать, пока была в отъезде. Элизабет мягко ступала в своих атласных тапочках, стараясь держать кимоно так, чтобы к нему не пристали соломинки.
Ты пришла, – произнес наконец Вилл, и слова его прозвучали как вопрос.
Он сидел, свесив ноги, на сеновале, где обычно спал, волосы его слиплись от сырости и усталости. Когда он нервничал или сердился, всегда заглаживал пряди за уши. Несомненно, Вилл внешне отличался от юношей, которых вожделели подруги Элизабет. Нос его был сломан в одной из драк, чувственные губы выглядели чересчур полными, руки огрубели. Он сидел и смотрел на Элизабет долгим выжидающим взглядом.
– Я уже думал, ты не придешь, – добавил он дрогнувшим голосом.
Глядя на Вилла, Элизабет ощущала одновременно и ликование, и усталость. Только теперь она почувствовала, сколь бесконечно долгой была эта ночь. Весь этот бал – пронзительный смех, изысканное платье – казался частью яркого, безумного сна, который рассеялся перед рассветом. Сегодня ночью она старалась быть безупречной: общалась с нужными людьми, танцевала с претендентами на ее руку и сердце, мило улыбалась – словом, сделала все, чтобы порадовать свою мать. Она успела поболтать с лучшей подругой Пенелопой: обнявшись, они шепотом обсудили наряды всех знакомых. Правда, Элизабет так и не решилась открыть Пенелопе свою тайну. Наверное, она плохая подруга. Ну ничего, ничего, она еще настолько заинтригует Пенелопу, что та станет буквально молить ее назвать имя неизвестного красавца. Сердце Элизабет сладко и мучительно сжалось от этой мысли. У нее закружилась голова. На балу девушки отметили, что блюда просто восхитительны, хотя обе слишком волновались, чтобы что-нибудь съесть, но при этом они выпили больше шампанского, чем собирались. Впрочем, они всегда считали, что шампанское – это не то, от чего стоит воздерживаться. Это действительно была очень долгая и утомительная ночь, и Элизабет была уверена, что закончиться она могла только здесь.
– Прости… не нужно ждать меня все время, – ответила она, хотя собиралась произнести другие слова. Хотела сказать, что думала о нем весь день, поведать, сколь мучительной была для нее разлука. Она мечтала рассказать ему о дальних странах, в которых побывала, и о том, как, гуляя по широким извивающимся улицам и роскошным аллеям Парижа, она скучала по его объятиям… Хотела сказать так много, но вместо этого пробормотала: – 51 бы не хотела, чтобы ты рассчитывал на мой приход, ведь иногда… – она запнулась на полуслове, когда он печально отвел взгляд и опустил голову. – Пожалуйста, Вилл, – взмолилась Элизабет, и ее сердце заныло, – Прошу тебя…
Просто удивительно, с какой легкостью она променяла свою большую удобную комнату на эту грязную конюшню. Это невероятно, но все правила, которым она подчинялась днем, сейчас казались такими нелепыми и бессмысленными. Kонечно, она уже много раз твердила себе, что должна одуматься, должна прекратить это безумие. Там, в Париже, ей иногда казалось, что ее страсть угасла, что мимолетное увлечение осталось позади. Она пыталась убедить себя, что она настоящая леди, что ей надлежит веста себя, как подобает девушке из высшего общества. Но едва увидев его, она поняла, что все ее благочестивые планы рушатся как карточный домик. Элизабет заметила, что Вилл изменился, стал серьезнее и взрослее. Теперь в каждом его жесте чувствовалась целеустремленность. Кроме того, Вилл стал казаться ей еще более красивым, чем раньше. И вот она стояла перед ним, заикаясь и запинаясь, почти умоляя простить ее, как простая влюбленная девчонка.
У нее не выходили из памяти слова, произнесенные матерью на сегодняшнем балу. Единственное, чего у нас нет, – это времени. Словно тревожное пророчество, эти слова черным облаком висели над головой Элизабет даже сейчас, когда она осталась наедине с любимым.
– Тебя не было так долго, – тихо сказал Вилл и печально покачал головой.
Элизабет постаралась отогнать странное наваждение, вызванное материнскими словами, но это оказалось непросто.
– Сегодня я стоял на улице и ждал, когда закончится бал. Я понятия не имел, что ты там делаешь, с кем танцуешь, кто прикасается к тебе, кто… – Вилл посмотрел прямо на нее и не мог больше вымолвить ни слова.
Одна из лошадей зашевелилась, переступая копытами по сену, и мягко заржала.
– Вилл, пойми: я не могла не поехать па бал, – Она беспомощно заморгала, пытаясь не разреветься. Она не понимала, почему они спорят из-за вещей, которые она не могла изменить, которые от нее не зависели. Тем более они так давно не виделись! В конце концов, разве она не рисковала, пробираясь к нему темной ночью? Разве не мог он просто любить ее здесь и сейчас, пока им позволяет время?
– Я здесь, Вилл. Посмотри на меня, я здесь, – сказала она мягко, шагая вперед. – И я люблю тебя…
Она улыбалась сквозь слезы и чувствовала, что лишь эти слова сейчас имеют для нее значение.
– Я все представлял себе, как ты там, внутри, танцуешь с разными мужчинами, – Вилл стиснул деревянную перекладину сеновала и затем продолжил: – Эти Генри Шунмейкеры в костюмах за сотню долларов и с огромными шикарными особняками…
Элизабет дошла до лестницы и поднялась на две ступени. Грубые деревянные перекладины царапали ее изнеженные холеные руки, но сейчас она об этом не думала. Девушка не отрывала глаз от Вилла и появляющейся на его губах улыбки.
– Генри Шунмейкер? Этот самовлюбленный вздорный тип? Ты, должно быть, шутишь, – она не смогла удержаться от смеха, похожего на чистый звон колокольчика.
Она желала сейчас лишь одного: обнять Вилла, прижаться к нему, успокоить его. Как ей хотелось, чтобы он верил ей! Элизабет не помнила точно, когда ее детская привязанность переросла во взрослую любовь, но то, что толкнуло ее к Виллу, до сих пор жило в ней. Она никогда не встречала никого, кто был бы лучше и достойнее Вилла. Он был добрым, живым, настоящим. Иногда его благочестивость переходила разумные границы, но Элизабет знала, как его отвлечь. Она посмотрела на него, обессилевшего от тревог и волнений, и поняла, что оп уже почти перестал сердиться.
Вилл опустил глаза и снова заправил волосы за уши. Затем приподнял голову и посмотрел на Элизабет долгим пристальным взглядом.
– Лиззи, ты надо мной смеешься?
– Нисколько, – тихо ответила она, поднимаясь еще на одну перекладину.
Вилл встал и, поскрипывая поношенными кожаными ботинками, подошел к лестнице. Он наклонился и подтянул девушку к себе, так, что она оказалась в его объятиях. От него пахло лошадьми, потом и дешевым мылом – запах, который она знала и любила.
– Я так счастлив, что ты вернулась, – прошептал он, уткнувшись ей в шею.
Элизабет закрыла глаза и ничего не ответила. Эти моменты были столь редкими, такими волшебными и хрупкими… Раньше она и не подозревала, как тосковала по ним.
– Как прошел вечер? – спросил Вилл низким голосом, опуская девушку на мягкий деревянный пол, – Чинно или весело?
Она спрятала лицо у него на груди и попыталась вспомнить бал, но в памяти всплыли одни лишь угрожающие слова матери, ее странные поступки и пронзительные взгляды, которыми та в изобилии одаривала дочь. Элизабет помолчала и, наконец, ответила:
– Скучно.
Нежно улыбнувшись, она посмотрела на крупные красивые черты его лица. В эти минуты ей отчаянно хотелось стереть из памяти тот вечер, забыть, кем она была, забыть все навязанные ей роли и обязательства. Она пришла сюда по собственному желанию, поступившись своими принципами и рискуя быть замеченной, чтобы несколько часов провести рядом с ним.
– Я все время думала о тебе. Давай мы больше никогда не будем говорить об этих дурацких вечеринках!
Он улыбнулся и бережно уложил ее на пружинный матрац, расположенный в углу сеновала, под деревянными балками, на которых сушилась одежда. Элизабет развязала кимоно. Вилл наклонился, держа ее лицо в своих больших ладонях и покрывая легкими поцелуями.
