Семнадцать, верно. Линкованье? Сшивает. Опрос? Опрос по передаче управления. Годится. Адаптеры? Нормально. Контроллеры? Прилично. Обратных связей цепи. Отрицалка, отрицалка… Плюс! А так тебе? А, минус! То-то же! Серверы проводок? На месте. Трасса? Теряет на седьмом. На пятом. На шестом. Достаточно. Контроль температуры. Пальчиком. А, испугалась! Хорошо. Шестой сбоил здесь. Ерохин сделал? Сделал. Экран единый? Да. Порог отсечки? Сорок с лишним вольт. Ну, этого не будет. Матрицы. Риск. Пропуск. Ложная тревога. Штрафная. Фишера. Есть, есть. И эта тоже есть. А степень насыщения? Сто сорок вольт? Сто двадцать. Примем за основу. Градации по серому? Нормально. Корректировка? Есть. Идентифицирует. Селекторы. Ползут, ползут, ползут. Бланк-сброса? Сброс? Ну, сбросил. Дистанционный демпфер? Тормозит. Разводка по узлам? В наличии. Уровень приводки? Сто десять милливольт. Соответствует. Размах? С удара— сорок пять. Пусть будет сорок шесть… Годится. Протяжка раз. Со скрипом. Снять автомат. Потише. Так. Вручную. Легкий скрип. Что это?! Почему? Сброс, сброс! А, понял я тебя. Не хочешь? А теперь? Конечно, без проблем. Протяжка раз. Пошла протяжка раз… Так, спад. Нет, спад не надо! Сразу два протяжка. Протяжка два. Пошла. Пошла протяжка два. Идет протяжка два. Пятьсот на острие… На острие пятьсот… Протяжка три. Идет протяжка три… Семьсот на острие. Семьсот. Ну, ну же… Блок. Еще чуть-чуть. Захватывает. Есть захват! Мираж пошел. Да, безусловно. Четвертую? Нет, больше без протяжки. Перезагрузка, блок. По фазам захватила. В синхрон. Биения. Погасли. Встала! Выход на режим. Ну пошел же, ради Бога… Воздух, небо, и песок… Седьмая встала. Шестая рухнула. Отлично. Четвертый на зеленом поле. На острие три тысячи. И все. Режим. Штатный режим.

Глаза! Какие у нее глаза, подумал Грамов, вглядываясь в лицо дочери. Глаза обезумевшие…

Марина уже была в знакомом, ужасном расслоении сознания, когда как будто бы ты наблюдаешь себя саму со стороны и слышишь: ты живешь и что-то даже отвечаешь, если спрашивают…

Но ты же, точно ты же сама, как будто бы не там, а где-то рядом же с собою — в море, в океане боли, боли, боли…

Очередная схватка заставила ее закричать во все горло… Выкрикнуть, выдохнуть эту боль, выгнать ее из себя!!

О, Боже мой! О, Боже мой!! О, Боже мой!..

— Парень! — кто-то тронул Турецкого за плечо. — У тя че, приемник е?

— Какой приемник? — Турецкий даже не поднял головы. — Перекрестись!

— Да слышь, он грае?

Над ним столпились человек пять, прислушиваясь.

— Точно.

— Эй, паря…

— Что тебе? — Турецкий сел. — Ну, что тебе?

— Играешь ты. Послушай. Ну? Не слышишь сам-то?

— Нет.

— Да ты глухой.

Турецкий болезненно сморщился.

— Во мне всю жизнь играет, — он махнул равнодушно рукой. — Да это просто воля к жизни. Как газировка. Я уж давно ее не слышу.

— Поет! Играет! — восхищенно произнес кто-то, жадно прислушиваясь.

— Музыка!!

— Тише! — одернули его.

— Так, — сказал Бич и прислушался. — Который тут с поющим брюхом? А ну-ка шаг вперед!

Весь строй молчал, не двигаясь.

— Да все одно поймаем… С волей к жизни-то… Не спрячешься… — Бич пошел вдоль строя, внимательно прислушиваясь к каждому.

Строй, стоя неподвижно, с сомкнутыми губами, начал подпевать ту же мелодию воли к жизни, заглушая истинный источник.

— Молчать! — гаркнул Бич.

Строй продолжал напевать.

— Молчать, я сказал!! — Бич покраснел.

Строй напевал.

Бич быстро пошел вдоль строя и вдруг остановился как вкопанный точно напротив Турецкого.

— Да вот он! Взять его!

…Дорога. Длинная дорога вьется наверх, на плато, к Мясорубке.

Справа и слева народ — согнали смотреть.

Турецкого вели по дороге со связанными за спиной руками.

Тихо звучала музыка, исходящая от него.

— Давай! — приземистый коренастый мужик крестьянского вида повернулся в толпе к соседу, худому, высокому, с тонкими чертами лица: — Ну же! Пора!

— Сейчас… Не тревожь.

— Что ж ты? А говорил, фокусником был.

— Был, — согласно кивнул худой. — Пока не подох.

— Ну? Ну же?

— Ну подожди…

Бывший фокусник смотрел на Турецкого не отрываясь… Взгляд его вдруг озарился каким-то внутренним светом и силой и тут же вмиг остекленел, став острым, пронзительным.

И перед Турецким на дорогу внезапно упал с неба цветок — простая ромашка.

Бич-охранник откинул ее прочь с дороги ногой.

Напрасно: воля к жизни зазвучала значительно громче.

Ромашки, васильки, колокольчики падали и падали, а воля к жизни лилась и лилась: Турецкий прощался с людьми и с миром, пусть страшным и безысходным, но таким родным…

Цветы все падали, а Мясорубка приближалась.

Воля к жизни звучала до последнего, он уходил в Мясорубку все глубже, а воля к жизни становилась все громче.

И только в последний, самый последний момент душа его вдруг исторгла крик — крик леденящий, визгливый, истошный, по-детски пронзительный…

Он ощутил невыносимый холод и резь в глазах от ярчайшего света. Кругом громоздились приборы, крутились, вращались сразу в двух противоположных направлениях: по часовой стрелке и против… Кто-то тянул его из какого-то стеклянного гроба за ноги — вверх и заваливая на бок…

Он, ничего не соображая, все же сумел сесть.

Измученная родами Марина расслабилась и улыбнулась выстраданно…

— Глюкозу — в капельницу, — услышал он знакомый голос. — А впрочем, ладно… Обойдется пивом.

Он осторожно повернулся головой, всем телом на этот голос.

На него пристально смотрело знакомое до боли лицо Грамова.

Но вот что странно: глаза Грамова ходили ходуном, каждый глаз сам по себе, вращались в орбитах…

— Ы-ы-ы… — сказал удивленно Турецкий, указывая пальцем на глаза Грамова.

— Ага. У тебя тоже, — ответил Алексей Николаевич. — Это я под боковое излучение попал. Сейчас пройдет.

Грамов держался стойко, но руки у него заметно дрожали.

Трясущимися пальцами Грамов извлек из нагрудного кармана белоснежного халата большой бульонный кубик «Knorr» и, не отводя прыгающего, не фиксируемого взгляда от Турецкого, натренированным движением, не глядя развернул упаковку, кинул кубик в рот, стал жевать.

— Гы-ы-ы… — Лицо Турецкого расплылось, но он овладел собой, переходя на членораздельное общение — Вы… Зачем… Кубики… едите?

— Жрать жутко хочется! — объяснил Грамов.

— Я собрал вас здесь, чтобы, во-первых, извиниться перед вами, во-вторых, чтоб объяснить детали, если это будет нужно. Ну, одним словом, как водится, разбор полетов, — Грамов кивнул и помолчал, задумавшись.

Они сидели в малом каминном зале только втроем: Марина, Турецкий и, конечно, Грамов. Настю, как принято при серьезных разговорах, отослали купаться в аквасад с Анфисой и Рагдаем.

— Я должен извиниться перед вами в первую очередь за то, что, не имея ваших санкций, манипулировал, но лишь отчасти, вашим сознанием. Мне кажется, что вы могли бы меня извинить, зная, в сколь сложной ситуации мы все находились, и понимая, что на предварительный ввод вас в обстоятельства, в ситуацию у меня просто не было времени. Как и у вас, впрочем… Жизнь заставила нас всех, как говорится, «играть с листа». И я играл… И вы с листа играли.

— Нам все понятно. Извиняться — это лишнее. Наоборот, мы благодарны вам, — начал Турецкий.

— Нет, с этим подождите, с благодарностью. Все, что я сказал, было только во-первых. Второе, я хотел бы извиниться отдельно перед вами особо, так сказать, за то, что я влюбил вас друг в друга и, как вы понимаете, «женил». Хотя вы, Саша, были женаты на момент вашей свадьбы с Мариной, да и сейчас остаетесь женатым. У Марины же, насколько мне известно, был весьма перспективный и бурный роман… Который полгода назад завершился счастливым, насколько я понимаю, браком. Все это было хамством, конечно, с моей стороны, но если взглянуть на дело пошире…