— Но если зомбирование — это просто гипноз, то его можно «забить», заглушить, наверное, другим, более мощным внушением?
— Да, это можно, конечно. Но это прямая дорога в сумасшедший дом. Представь: у тебя сидит уже в подсознании программа-зомби, наружу рвется. А ты на эту вредную программу накладываешь новую, с запретом. Та рвется, эта не пускает. Они вступают в бой. «Обломки» боя этого врываются в сознание, спорадически. Раз, другой, еще.
Я как тут рассуждал? Известно, что алкоголизм, допустим, лечится гипнозом… Но не тогда, когда ты пьян… А в трезвом виде. Гипноз перебивает тягу к алкоголю. Известно. Так? Кодирование. Метод Довженко. Проверено. Допустим. Хорошо. А наркоманию гипноз не лечит. Известно тоже. Иначе б не было большой проблемы с наркоманией. Так, значит, наркота сильнее заговоров. Так, впрочем, и должно быть. Наркотик вторгается в самое «сердце». что ли, организма — в химию клетки. Меняет все.
Внутрь влезает хуже чем вирус, не просто в клетки, в их химизм… Какие уж тут «заговоры», психотерапия, убеждения. Наркотик, точно плугом, счищает все, освобождая путь себе, все прочь, любые соображения! Здесь только я живу, я, героин, к примеру. Все остальное — побоку! Какое там «зомбирование»?! Убить Меркулова? Какое там! Бефан вколоть! Понюхать героин… Вот это дело! Зомбирование все — наносное… А героин, бефан срезают все это под корень… Сейчас Турецкий твой давно уже не зомби. Теперь он наркоман. Тяжелый наркоман. Переживает ломку. На аппарате.
— И сколько будет он лежать на аппарате?
— Посмотрим. Точно не скажу, несколько месяцев. Должно произойти перерождение. Ты знаешь ведь, что все клетки живых существ довольно быстро гибнут. А новые рождаются. Идет непрерывная замена. Через год любой организм состоит уже из совершенно других клеток. И в этом смысле мы все перерождаемся десятки раз за жизнь. Подчиняясь заложенной в генетике программе. Во всем живом заложена программа обмена. Программа очень сильная: даже у мертвых продолжается рост новых клеток, обмен, размножение…
— Как так — у мертвых? Размножение?
— Конечно: клеток. Некоторых. А что ты удивилась? Любой ребенок знает это. Ну, волосы, положим, у мертвеца растут? Растут. И ногти. Знаешь отрастают как после смерти? Ого-го! — Грамов кашлянул несколько виновато и поспешил вернуться к Турецкому: — Так вот, через полгода все клетки у него заменятся. И те, которые «захвачены», как бы сказать, наркотиком, они умрут, естественно. А новые, некая субстанция, уходит вместе со шлаками… Отсюда логика подхода: познали химию она убила заговор. Теперь осталось «выстирать» ее саму. Останется природная основа. Понятно? Я просто разложил процесс изгнания, исчезновения заклятия на два этапа…
— Когда ты попытаешься поднять его?
— Спешить не будем. У нас сейчас март на дворе?
— Нет, сегодня третье апреля…
Марина видела, что отца что-то беспокоит… какая-то внутренняя мысль тревожила его. Отца явно заставило встрепенуться слово «когда», прозвучавшее в ее вопросе… Конечно, если бы все шло нормально, если бы оснований для беспокойства не было, разве отец просыпался бы в пять, в четыре утра? Разве он бы начал снова курить, бросив курить еще в восемьдесят шестом? Он явно боялся чего-то, недоговаривал.
Она хотела сегодня спросить его об этом. Но не спросила. Ей было страшно об этом спросить.
— Ну хорошо, — вздохнул Грамов, включив еще один, дополнительный, контур очистки крови, прокачиваемой аппаратом. — Пойдем теперь посмотрим, как там мама и Оля с Коленькой.
Они вышли из отсека Турецкого и направились в соседний блок — блок С. А. Грамовой.
По дороге Марина погрозила пальцем Насте, носившейся с собаками по зимнему саду — в лабораторном корпусе «городка Навроде» был зимний сад с маленьким плавательным бассейном в центре.
— Смотри, опять ты в воду упадешь, как вчера. Уже чихаешь ведь.
— Да пусть себе чихает. Это даже хорошо, — заметил Грамов, Настин дедушка.
Солнце скатилось за сопку. Со стороны барака донесся сильный неприятный звук— истошный скрип.
— Конец! — выдохнул Юрка Фомин и встал.
— На ужин? — спросил Турецкий.
— Они не кормят. Лишнее. Не нужно.
— Подохнем.
— Нет, никто не подыхает. И пять, и десять лет. Здесь можно жить и так.
Но жрать-то хочется!
— Еще бы! — согласился Юрка. — Ох, мы и влипли!
Старик, сунувший Турецкому утром раскаленный черпак, наклонился к уху Бича.
— Ага! — обрадовался Бич и весело взглянул на Турецкого: Ну-ка, сюр сюда! — Турецкий подошел. — Ты говорил, что знаешь, что будешь делать, когда отсюда выберешься? Так?
— Да, говорил.
— Слушайте все! — гаркнул Бич, обращаясь к народу, сползавшему со склона сопки к дороге, к бричке. — Он сказал: «Когда я выберусь отсюда»!
Стоящие вокруг брички громко и по-театральному фальшиво захохотали в угоду Бичу.
— Ты обязательно выберешься, — пообещал Бич. Вот только — когда?
Находившиеся далеко, еще на склонах сопки, невесело усмехнулись, услышав это самое «когда».
— Никогда! подхватил мысль старикашка-стукач, но тут же, получив от Бича кнутом, сел от удара на землю.
Прошу без суфлеров, — заметил Бич.
Задрав неестественно зад, бричка опиралась передком об землю, раскидав безвольно оглобли в разные стороны.
— Ты, ты, ты, ты, ты и ты — бричка! — скомандовал Бич. — А ты, ты и ты — ось починить!
Трое выбранных для починки оси тут же откатили ее на обочину и быстро стали «чинить», кроша ее молотками.
Шестеро, приставленные к бричке, быстро распределились следующим образом: Юрка Фомин и Турецкий были запряжены, как и утром, а остальные четверо, среди которых оказался и старикашка-стукач, заменили два колеса, подхватив по двое с каждой стороны передок брички и держа его на весу.
Свистнул кнут, бричка медленно поплыла, опираясь о землю двумя колесами и восемью ногами.
Четыре ноги впереди, принадлежащие Турецкому и Юрке Фомину, были не столько опорными, сколько тягловыми.
— Можно не спешить, — шепнул Юрка Турецкому. — На работу — бегом, домой — катафалком.
Бич развалился в бричке и устало прикрыл глаза.
Солнце из-за хребтов освещало из последних сил облака, замершие прямо над головой, пушистые, светлые, нежные.
Бричка медленно ползла в гору, а мир вокруг нее оставался по-прежнему вечным, прекрасным и удивительным.
Турецкий почувствовал вдруг, что труд их — сотен, а может, и тысяч, — несчастный и выбитый труд, ничто перед всем остальным— солнцем, горой, облаками, воздухом, ветром, водой.
И в вымученной, исстрадавшейся за годы и годы опасной и в общем-то грязной работы душе Турецкого родилась внезапно какая-то тихая нота умиротворения.
Он уже не проклинал никого, никого не жаждал убить, отомстить кому бы то ни было, наказать, рассчитаться. Все смыло с его души, и ничего уже не хотелось — ни думать, ни вспоминать, ни страдать.
Но видно, не так просто устроен наш каторжный мир; даже минуты высшего умиротворения кончаются. Тревожащий душу Турецкого звук словно родился внутри его, в животе, может быть, в спине, в голове, во всем теле… Это было что-то ужасно знакомое…
— А-а-а! — закричал Турецкий, сам не зная отчего.
Свистнул немедленно кнут.
А завтра — на песок! На пару вот с суфлером! Бич ткнул рукоятью кнута, указывая на старика-стукача, и у того от распахнувшейся перед ним перспективы мгновенно подкосились ноги.
Бричка слегка наклонилась…
5
Войдя в лабораторию Грамова, Навроде остановился на пороге как вкопанный.
Ты что, всю ночь спать не ложился? С добрым утром!
Иди к чертям! — ответил Грамов не оборачиваясь.
— Что-нибудь случилось? Ты что-то очень уж свиреп сегодня… Навроде явно был ошарашен грамовской реакцией. Случилось что?
— Случилось. Я вчера пытался снять Турецкого с аппарата… И чуть не упустил…
— Куда?
