За этот промах — и многие другие — главным образом следует винить лейтенанта Никколо Дандоло. Неуверенный в себе, робкий, то и дело переходящий от приступов почти истерической активности к апатии и бездействию, он был полностью бесполезен в роли верховного командующего. В течение последующих месяцев агонии он являлся постоянной помехой, а присущий ему недостаток рассудительности и переходящая всякие границы осторожность дали повод подозревать его в том — как оказалось, безосновательно, — что он подкуплен врагом. К счастью, в Фамагусте был человек получше его — здешний командующий Маркантонио Брагадин.
Турецкий флот появился в виду побережья 1 июля. Командовал им опять-таки Пиали-наша. В то же время у армии возник новый предводитель: Лала Мустафа-паша, который из-за робости Дандоло смог высадить все свои силы в Ларнаке, не встретив сопротивления. К 24 июля он и его люди разбили лагерь у стен Никосии. И вновь шанс был упущен: командующий итальянской пехотой умолял разрешить ему немедленно начать атаку, пока враг утомлен тридцатимильным маршем по кипрской летней жаре, а кавалерия и артиллерия не готовы к бою, но Дандоло отказался рисковать, и турки окопались, никем не потревоженные.
Итак, осада началась. Дандоло, опасавшийся нехватки пороха, ограничил его использование настолько, что даже тем из его солдат, у кого было огнестрельное оружие, и кто знал, как его применять, было запрещено стрелять в группу турок менее десяти человек. И все же каким-то образом город продержался сорок четыре дня (в том числе в течение всего знойного августа); лишь 9 сентября, после того как обороняющиеся отбили 14 мощных атак, а люди Лала Мустафы шумно и торжествующе приветствовали дополнительное войско численностью 20 000 человек, только что прибывшее с континента, он прекратил сопротивление. Дандоло, скрывшийся во дворце лейтенанта несколькими часами ранее, в то время как его люди все еще сражались на укреплениях, теперь появился в дверях, облаченный в одежды из малинового бархата, надеясь встретить благосклонное обращение, подобающее его высокому рангу. Но едва он спустился по ступеням, как турецкий офицер снес ему голову с плеч.
Вслед за тем начались обычные зверства, массовые убийства, четвертования, смерти на колу, обычное осквернение храмов и насилие над молодежью обоих полов. Никосия была городом, изобиловавшим богатствами — как светскими, так и церковными, — попавшими сюда как с запада, так и из Византии. Прошла целая неделя, прежде чем все золото и серебро, драгоценные камни и украшенные эмалью ковчеги, дорогие одеяния, бархат и парчу погрузили на телеги и увезли — такой добычи турки не захватывали со времен падения самого Константинополя более века назад. Лала Мустафа, однако, не собирался ослаблять натиск. Уже 11 сентября, всего через два дня после падения Никосии, он отправил вестника командирам Фамагусты, который призвал их сдаться и для пущей убедительности привез в чаше голову Никколо Дандоло. Вывод ясен: следующим должен был настать их черед.
Никосия доставила туркам гораздо больше хлопот, чем они ожидали, но Фамагуста готовила им еще более грозное испытание. Теперь, учитывая недавно построенные укрепления, она, но всей видимости, была неприступна. Правда, за этими громадными стенами защитников было не много: если сравнивать с турками — около 8000; турецкое войско насчитывало, с учетом новых контингентов, регулярно прибывавших с континента, почти 200 000 человек. С другой стороны, у оборонявшихся были превосходные начальники — Маркантонио Брагадин и Асторре Бальони, капитан из Перуджи, причем ими стали восхищаться много больше во время испытаний, которые было суждено преодолеть защитникам города.
Осада началась 17 декабря и продолжалась всю зиму. Оборонявшиеся — в отличие от защитников Никосии — часто предпринимали вылазки в турецкий лагерь и подчас даже вели бой прямо в турецком лагере. К концу апреля Лала Мустафа приказал своему корпусу саперов-армян выкопать гигантскую сеть траншей южнее города. Саперов было около 40 000, и, кроме того, использовался принудительный труд местных крестьян, поэтому работа шла быстро; к середине мая они изрыли весь район на расстоянии трех миль от стены траншеями в таком количестве, что в них могла поместиться вся армия осаждающих, и столь глубокими, что, если кавалерия проезжала по ним, с укреплений можно было разглядеть только кончики их копий. Также турки соорудили десять осадных башен, причем строили их все ближе и ближе к городу; с них они могли метать огонь вниз, на защитников. Именно оттуда 15 мая начался заключительный обстрел.
Венецианцы отбивались решительно и храбро, но понемногу, по мере того как тянулись недели, начали падать духом. Надежды на большую объединенную экспедицию испанцев и венецианцев угасли. Пороха не хватало, еще сильнее ощущался недостаток продовольствия. К июлю горожане съели всех лошадей, ослов и кошек в городе; не осталось ничего, кроме хлеба и бобов. Лишь 500 человек из числа защитников к этому моменту способны были носить оружие, от недостатка сна они валились с ног и все-таки продолжали сражаться. Не ранее чем настал последний день этого кошмарного месяца, Брагадин и Бальони поняли, что не могут больше сражаться. Лишь при условии добровольной сдачи все еще было возможно, согласно общепринятым законам войны, избежать резни и разграбления, в противном случае это было неизбежно. Наступивший рассвет 1 августа озарил белый флаг, развевавшийся над укреплениями Фамагусты.
Условия мира оказались на удивление щадящими: итальянцам, а также любому количеству греков, албанцев или турок, которые пожелают ехать с ними, разрешалось отправиться на Крит под развевающимися знаменами. Грекам, которые пожелают остаться, будет гарантирована личная свобода и неприкосновенность их собственности; в течение двух лет им нужно будет решить, хотят ли они остаться на Кипре навсегда или нет. Затем те, кто предпочтет уехать, получат охранное свидетельство, чтобы добраться до выбранной ими страны. Документ, в котором излагались эти условия, Лала Мустафа подписал лично и скрепил печатью султана; затем его возвратили Брагадину и Бальони вместе с сопроводительным письмом, где восхвалялась их храбрость и великолепная оборона города.
5 августа Брагадин послал известие Лала Мустафе. Он сообщал, что готов явиться и официально вручить ему ключи от Фамагусты; ответ, присланный ему, гласил, что турецкий военачальник будет счастлив принять его. В тот же вечер он вышел, облаченный в пурпурную мантию, как полагалось должностному лицу; его сопровождал Бальони, а также несколько старших офицеров и отряд солдат, состоявший из итальянцев, греков и албанцев. Лала Мустафа встретил их как нельзя более любезно, затем вдруг его лицо помрачнело, манеры резко изменились. Он все больше выходил из себя, начал бросать беспочвенные обвинения в адрес стоявших перед ним христиан — мол, они убили турок-узников, утаили военное имущество, вместо того чтобы передать его согласно условиям сдачи. Внезапно он взмахнул ножом и отсек Брагадину правое ухо, приказав слуге отрезать ему другое ухо и нос. Затем, повернувшись к страже, велел немедленно казнить всю делегацию. Бальони отрубили голову; так же поступили с командующим артиллерией Луиджи Мартиненго. Один-два человека сумели бежать, но большинство перебили вместе с другими христианами, оказавшимися в пределах досягаемости. Кончилось это тем, что головы убитых свалили в кучу перед палаткой Лала Мустафы. Сообщают, что их было 350.
Наихудшая судьба ожидала Маркантонио Брагадина. Его держали в тюрьме почти две недели; за это время его раны, которые никто не лечил, загноились и он был в тяжелом состоянии. Однако лишь тогда для него начались настоящие муки. Вначале его протащили вокруг стен Фамагусты с мешками земли и камней за спиной; затем его, привязанного к стулу, водрузили на нок-рею турецкого флагманского судна, меж тем как моряки осыпали его насмешками. Наконец его привели к месту казни на главной площади, привязали обнаженным к колонне и заживо содрали с него кожу. Согласно описаниям, даже эту пытку он переносил в молчании в течение получаса, пока наконец не умер в тот момент, когда палач добрался до его талии. Когда это ужасное задание было выполнено, ему отрубили голову, тело четвертовали, а кожу набили соломой и хлопком; чучело посадили на корову и провезли по городским улицам.
