Эти пророческие слова написал австрийский канцлер князь Меттерних послу империи Габсбургов в Париже в октябре 1847 г. Речь шла о Джованни Марии Мастаи-Феррети, бывшем епископе Имолы и архиепископе Сполето, который в предыдущем году в возрасте пятидесяти четырех лет был избран папой под именем Пий IX. Эту весть итальянские либералы и, в сущности, вся Западная Европа встретили с воодушевлением. Казалось, новый понтифик — один из них. В первый месяц пребывания на папском престоле он амнистировал более 1000 политических заключенных и изгнанников. [350]Через несколько недель папа предоставил для компаний обоего пола сады на Квиринале. Кроме того, он активно поддерживал планы строительства железных дорог, которые его предшественник Григорий XVI называл chemins d’enfer, дорогами в преисподнюю, и газового освещения улиц Рима. Пресса стала свободной — или почти свободной. Пий IX положил начало реформе тарифов и отменил смехотворный закон, согласно которому иудеи были обязаны каждую неделю слушать христианскую проповедь. Толпа окружала его всякий раз, когда папа появлялся на людях, и он был одним из самых популярных людей в Италии.

Однако его репутации стала угрожать опасность. Любая политическая демонстрация, от самых умеренных до наиболее революционных, добивалась теперь его поддержки. Его имя стало знаменем для тысяч людей, зачастую стремившихся к целям, которые он сурово осуждал. С началом революций 1848 г. его положение становилось все более незавидным. «Pio Nono! PioNono! Pio Nono!» («Пий Девятый!») — его имя стало боевым кличем, который без конца повторяла толпа раз за разом, по мере того как устремлялась по улицам одного города за другим. Когда папа закончил речь словами «Да благословит Италию Бог», в них тотчас увидели одобрение народной мечты об объединении Италии и ее освобождении от австрийского владычества навеки. (Едва ли нужно говорить, что Пий не желал видеть Италию единой; помимо всего прочего, что тогда сталось бы с папским государством?) Словом, папа почувствовал себя на бешено несущемся поезде. Его единственной надеждой оставалось попытаться сколь возможно приостановить события.

Уже в конце января того рокового года конституции стали появляться одна за другой. Фердинанд дал ее Неаполю; всего неделю спустя, 29 января, великий герцог даровал ее Флоренции; 5 марта, после революции в Париже и бегства Луи Филиппа, король Карл Альберт Савойский объявил в Турине о конституции для Пьемонта. 13 марта произошел переворот в Вене, и Меттерниху пришлось уносить ноги. Это было самой важной новостью из всех. Новые надежды вспыхнули в сердцах всех итальянских патриотов, которые, как всегда, рассчитывали на Ватикан как на лидера. Пию не осталось ничего другого, как 15 июля даровать Риму конституцию. Она не отличалась особым либерализмом — первый министр папы кардинал Антонелли [351]позаботился об этом — и, в случае если обстоятельства изменились, не должна была просуществовать слишком долго, но послужила той цели, ради которой предназначалась. Хотя Пий IX оказался в авангарде европейской революции вопреки своему желанию, вряд ли можно было увидеть его в числе отстающих.

24 марта, в тот самый день, когда Карл Альберт объявил войну Австрии, генерал Джованни Дурандо вывел авангард папской армии из Рима, чтобы защитить северные границы Папской области от возможного наступления со стороны австрийцев. Это задумывалось как чисто оборонительная мера, но сторонники войны отказались ограничиваться обороной. Они говорили, что Австрия объявила войну христианской Италии. Это угодная Богу война, Крестовый поход, чья священная цель — изгнать захватчиков со священной итальянской земли. Папа, как того и следовало ожидать, пришел в ярость. Он ни за что не согласился бы попустительствовать агрессии, и менее всего — против католической державы. Для него важно было раз и навсегда четко определить свою позицию. Результатом стала его речь, произнесенная 29 апреля 1848 г. Далекий от передового движения за объединение Италии, он объявил, что решительно не согласен с ним. Богобоязненные итальянцы должны забыть об идее объединения страны и поклясться в преданности правителям своих государств.

Об этой речи с похвалой отозвался король Фердинанд, который увидел в ней отличное оправдание для того, чтобы отозвать армию генерала Пепе, которую он отправил на север. (Пепе, к его чести, не подчинился приказу и повел свои 2000 солдат для участия в обороне Венеции.) С другой стороны, итальянские патриоты по всей стране восприняли новость с ужасом. Но поскольку обстоятельства изменились, дело объединения пользовалось едва ли не всеобщей поддержкой. Движение за него стало настолько широким, что остановить его было уже невозможно. Пострадала лишь репутация самого Пия. До сего дня он оставался героем. Теперь же его воспринимали как предателя. Более того, его речь показала (и не могла показать ничего другого), насколько бессилен папа повлиять на события. Его популярность испарилась за одну ночь. Теперь он оказался лицом к лицу с революцией. В течение последующих семи месяцев папа пытался держать ситуацию под контролем, но когда первый министр граф Пеллегрино Росси был зарублен у входа в здание палаццо Канчелляриа, он понял, что в Риме ему оставаться небезопасно. 24 ноября, переодевшись простым священником, он незаметно выскользнул из своего дворца на Квиринале через задние двери и бежал в Гаэту, где король Фердинанд устроил ему теплый прием.

В первый раз пьемонтская армия познала сладость успеха. Однако совсем скоро, 24 июля, Карл Альберт был наголову разгромлен под Кустоцей, в нескольких милях к юго-западу от Вероны. Он отступил к Милану, преследуемый Радецким, и 4 августа ему пришлось заключить перемирие, по условиям которого король отводил армию в пределы своих владений. Два дня спустя сдался Милан, и старый неукротимый фельдмаршал со своими солдатами возвратился в город.

Первая фаза войны закончилась, и Австрия добилась явного успеха. Она возвратила себе контроль не только над Венецией-Ломбардией. Неаполь заключил сепаратный мир; Рим капитулировал; Франция в лице ее министра иностранных дел поэта Альфонса Ламартина опубликовала манифест республиканского содержания, полного громких слов, но не поддержала итальянцев открытыми действиями или материальной помощью. Менее чем через пять месяцев после объявления Венеции республикой силы контрреволюции с триумфом шествовали по Италии.

Венеция без сожаления распростилась с пьемонтцами, но теперь оказалась одна. Ее единственной надеждой оставался Манин, который снял с себя форму рядового и 13 августа получил от ассамблеи предложение принять диктаторские полномочия. Он отклонил его на том основании, что совершенно не знал военного дела, но в конце концов его удалось уговорить принять руководство в составе триумвирата. Репутация Манина была такова, что оба его коллеги позволили оттеснить их на второй план: фактически он оказался диктатором — разве что не носил это имя. Под его единоличной властью Венецианской республике предстояло сражаться всю следующую зиму. Венецианцы держались храбро, но отчаяние их росло.

Для всех итальянских государств quarantotto был очень важным годом. В стратегическом отношении ситуация изменилась мало. Австрия сохранила контроль над большинством своих территорий на Апеннинском полуострове. Однако в политическом плане произошли серьезные изменения — иным стало настроение народа. Когда год начинался, большинство патриотически настроенных итальянцев думали об избавлении от австрийской оккупации; когда же заканчивался, главной целью — повсюду, за исключением разве что Венеции, — считалось уже объединение Италии. Перемены носились в воздухе. По крайней мере казалось, что итальянцы в одном шаге от осуществления своей давней мечты. Началась эпоха Рисорджименто.

«Италия, — заявил как-то Меттерних, — это понятие географическое». То, что он говорил, соответствовало истине. Никогда в своей истории Апеннинский полуостров не населяла одна нация; даже в эпоху Римской империи он был лишь частью — и, как правило, меньшей — Римского государства. Однако со времен раннего Средневековья — и, вероятно, даже раньше — представление об итальянской государственности существовало в умах как труднодостижимый идеал: Данте и Петрарка мечтали о ней, как и позднее Макиавелли. В географическом и языковом отношениях это, очевидно, имело смысл; но страна сама столь сильно разрывала себя на части, жестокие средневековые ссоры и соперничество между различными городами, гвельфами и гибеллинами, императором и папой были столь ожесточенными, что прошла уже большая часть девятнадцатого века, прежде чем единство Италии стало хотя бы возможно.