Несомненно, именно из-за этого ночью 26 сентября Дориа отдал приказ поднять якоря и направиться к югу, в турецкие воды. Барбаросса, полностью осведомленный о силах противника, но не представлявший, куда именно тот направляется, не имел иного выхода, кроме как преследовать его, и два флота могли встретиться в открытом море. В этом Дориа поступил правильно; когда его корабли поплыли вниз вдоль западного побережья острова Лефкас, турки действительно вышли из залива Арта и последовали за ним. Сложность для него заключалась в том, что его флот, состоявший частично из галер, а частично — из парусных судов, не мог держаться вместе. Когда дул свежий ветер, галеоны уносились вперед; когда он внезапно менялся или стихал, галеры либо обгоняли их, либо не пользовались своим преимуществом и — к величайшему облегчению гребцов — ждали, чтобы парусники нагнали их. Так и случилось, что к тому моменту, когда флагманский корабль огибал юго-западный мыс Лефкаса, несколько наиболее тяжелых галеонов, почти заштилев, находились всего в нескольких милях от места, откуда началось движение.
А затем ветер изменился. Утром 28 сентября он дул с юга, и флот растянулся вдоль всего западного побережья острова. Несомненно, в этот момент Дориа мог возвратиться, велев поднять все паруса, на север, перегруппировать свои корабли и встретить турок лицом к лицу. Невозможно объяснить почему, но он остался на том же месте. Тем временем османский флот — почти целиком состоявший из весельных судов — обогнул северную оконечность Лефкаса. Барбаросса находился в центре, Драгут командовал правым крылом, а Сала-рейс — левым. Там, прямо перед ними, появился самый большой, прочный, тяжелый и, следовательно (в сложившихся обстоятельствах), самый тихоходный из всех кораблей союзников, известный под названием «Галеон Венеции». Командовал им подающий большие надежды молодой венецианский капитан Алессандро Кондульмер; на судне имелось множество пушек — столько же, сколько могло находиться в прибрежной крепости средних размеров, и оно вполне могло защищаться. Однако будучи закрыто горами Лефкаса, оно оказалось неподвижным. Капитан отправил быстроходный полубаркас к адмиралу со срочной просьбой о помощи.
Барбаросса атаковал, но Кондульмер дал ему решительный отпор — даже более разрушительный, чем атака: он подождал, пока суда нападавших турок приблизились настолько, что в них можно было стрелять прямой наводкой, а затем поразил их одно за другим с воды. Однако он понимал, что бесконечно держаться против такого врага ему не удастся; все зависело от того, как скоро прибудут галеры Дориа. Но они не появились. При попутном ветре — а он был попутным — плавание заняло бы у них самое большее три часа. Нам также известно, что и Винченцо Капелло, и Марко Гримани оба как могли убеждали своего адмирала плыть вместе со всем флотом на выручку. Уже смеркалось, когда он в конце концов согласился; даже тогда он настоял, чтобы суда выстроились широкой дугой, развернутой к востоку.
Итак, Кондульмеру пришлось сражаться без помощи, в одиночку; кстати, он продемонстрировал, что мощный галеон с хорошо обученной и дисциплинированной командой даже в штиль был более эффективен в сражении, чем любое количество галер. В результате он, его судно и большая часть находившихся на нем людей уцелели. Но он не мог повлиять на исход битвы. К тому времени как Барбаросса повернул обратно к Превезе (на восходе солнца), он захватил по крайней мере две галеры — одну венецианскую, другую из папской эскадры — и пять испанских парусников. Дориа при попутном ветре все еще мог преследовать своего противника на следующее утро при первом свете дня. У него было гораздо больше сил, чем у врага, а огневой мощью он неизмеримо превосходил турок. Безо всяких трудностей он мог изменить ход событий и нанести серьезный урон турецкому флоту. Вместо этого он, проигнорировав данную возможность, отправился назад на Корфу.
Почему лучший из генуэзских капитанов поступил так? По словам французского историка морских войн (также адмирала), «адмирал Бинг в 1756 г. был расстрелян англичанами за меньший проступок». [221]Была ли причиной попросту ненависть Дориа к Венеции? Так как он не был ни трусом, ни глупцом, единственным возможным объяснением является предательство или злой умысел. Что бы ни соответствовало истине, из-за своего отказа сразиться с неизмеримо менее сильным противником он упустил прекрасную возможность разделаться с ним. Исключительно благодаря ему победа досталась Барбароссе. Самые большие потери, несомненно, понесла Венеция.
К тому времени стало очевидно, что Венеция должна была договориться с султаном о мире на любых условиях. Из всех ее недавних потерь наибольшим уроном стала утрата Навплии и Мальвазии — последние пункты на Пелопоннесе, где она вела торговлю; за то, чтобы вернуть их, она готова была заплатить выкуп в 300 000 дукатов — громадную по любым меркам сумму, и венецианцы сочли, что Сулейман примет ее с великой радостью. Оказалось, однако, что это далеко не так, и в октябре 1540 г. Венеции пришлось заключить договор на условиях куда более жестких, нежели те, на которые она когда-либо рассчитывала. Сумма, предложенная ею в качестве выкупа, была оценена как репарации «вообще» — о возвращении Навплии и Мальвазии вопрос даже не ставился; то же касалось всех остальных территорий, потерянных за последние три года. В будущем венецианцам также запрещалось без разрешения входить в турецкие порты или покидать их. От этого удара республика так никогда и не оправилась; причем ее поражение выглядело симптоматичным для ситуации, вызывавшей все больше беспокойство во всех христианских странах Средиземноморья. Все более они осознавали с беспощадной ясностью, что дни экспансии миновали и настало время сокращения их владений. Структура торговли быстро менялась, и, несмотря на то что губительное влияние событий на экономику все же оказалось не столь значительным, как опасались пессимисты, оснований для долгосрочных оптимистических прогнозов не было. Турки стояли у ворот; их никто не мог остановить, и ничто не удовлетворяло их аппетиты, а христианский Запад не сумел оказать им никакого согласованного сопротивления.
В то время Барбароссе было около пятидесяти пяти лет. Ему еще оставалось прослужить султану около семи лет; в эти годы он действовал столь же блистательно, как всегда, но впредь ему пришлось сражаться на стороне в каком-то смысле необычного союзника — Франциска I Французского. Еще два года назад, в 1536 г., мы обнаруживаем турецкую эскадру, зимовавшую в гавани в Марселе; в последующие годы отношения между двумя державами — к негодованию остальной христианской Европы и даже многих французов, — казалось, становились все более сердечными. Для Франциска Турция являлась бесценным союзником, готовым сражаться с императором; для Сулеймана Великолепного представился не имевший аналогов шанс вызвать в рядах христиан раскол, более глубокий, чем когда бы то ни было прежде.
Участники этого немыслимого союза двинулись против общего врага только в 1543 г., однако когда это произошло, силы их оказались весьма значительны. В начале лета этого года не менее 100 турецких галер атаковали наиболее уязвимые владения Карла — Южную Италию. Налетев с юга, они разграбили Реджо — где, согласно одному свидетельству, Барбаросса захватил в плен дочь правителя и впоследствии взял в жены, — а затем, миновав Мессинский пролив, обрушились на побережье Калабрии, совершая набеги и грабя по мере продвижения. Прибыв в Гаэту, они взяли штурмом крепость и опустошили город. Через несколько дней они появились в устье Тибра и напали на Чивитавеккью, перед тем как направиться на место встречи с французами в Марселе (о чем предварительно условились).
Однако здесь начались сложности. Барбаросса не увидел и следа тех запасов вооружения и продовольствия, которые приказал подготовить, на которые рассчитывал и которые, как обещал Франциск, должны были ждать его. Представитель короля и командующий французскими галерами юный герцог Энгиенский рассыпался в извинениях — там и тут люди поднимали брови при виде преувеличенного (вероятно, показного) уважения, которое оказывали бывшему пирату все предводители французов, с кем тот общался, — но Барбаросса не скрывал ни недовольства, ни презрения по поводу столь непростительной халатности. Он был так зол, что едва не отказался, когда герцог Энгиенский предложил, чтобы объединенный флот отплыл вдоль побережья в Ниццу. Этот город, с конца XIV в. наслаждавшийся миром и процветавший под властью герцога Савойского, стал яблоком раздора между Франциском и Карлом почти с того самого момента, как началось их соперничество; теперь он подвергся наиболее жестокой бомбардировке за всю историю своего существования.
